Внеклассное чтение

Неужто это и есть чудесная придворная жизнь, о которой мечталось папеньке, вздохнул Митя. Сколько за вчера и за сегодня можно бы книг перечесть, интересных дум передумать…

– Не вертись, – шепнул Алексей Воинович. Нагнулся, поправил сыну тупей и тихо, чтоб сосед не слышал:

– Ничего, mon ange, потерпи. Они все просители, а мы приглашенные. Это большая разница.

Руки у папеньки трепетали еще больше, чем вчера. Шутка ли – сам Зуров к себе позвал! Императрица, та подарила сто червонцев и велела завтра ввечеру приходить в Бриллиантовую комнату, в шахматы играть, но сказала это лениво, зеваючи, а вот светлейший, прежде чем последовать за ее величеством в опочивальню, изрек кратко, непререкаемо: «Чтоб завтра на завивке были у меня. Оба».

Всю ночь папенька не спал, метался по гостиничной комнате. То страшился Фаворитовой ревности, то уповал на невиданные милости, то истово бил поклоны перед дорожной иконой. Мите и самому любопытно было – зачем это они князю понадобились? Может, хочет в шахматы поучиться, чтоб царицу обыгрывать? Это бы легче легкого.

Наконец-то! Ручка знаменательной двери дернулась, шелест голосов сразу затих. Все приготовились, умиленно заулыбались.

Однако в залу вышел не светлейший, а высоченный офицер-преображенец с хмурым, мятым лицом. Не взглянув на собравшихся, протопал к золоченому столику, где был сервирован фриштик на одну персону, налил из графина полный бокал вина, стал пить. Кадык у офицера дергался, и в тишине было слышно, как вино с бульканьем льется в глотку.

Старичок шепнул:

– Капитан-поручик Андрюша Пикин, князев адъютант. Забубенная башка, ему б в остроге сидеть. Все разбойнику с рук сходит.

Допив и смачна крякнув, капитан-поручик повеселел. Поправил лихой ус, облизнул красные губы и, звеня шпорами, направился к стоявшим у стены креслам, куда никто доселе присесть не осмеливался. Этот же развалился самым вольным образом, ногу на ногу закинул и еще трубку закурил.

Снова скрипнула дверь, снова сделалось тихо, но и на сей раз то был не князь, а преизящный господин, лицом удивительно похожий на стерлядку, какой Митя с папенькой угощались вчера вечером после малоэрмитажной виктории: такой же задранный кверху острый носик, широченный тонкогубый рот, и даже задом новоприбывший вихлял совершенно на манер рыбьего хвоста.

– Метастазио, Еремей Умбертович, – сообщил полезный старичок. – Секретарь светлейшего. Пойти, поклониться. Сейчас Сам пожалует…

И карповский сосед кинулся к секретарю, только где ему, старому, было протиснуться через иных Соискателей. Господина Метастазио обступили со всех сторон, совали какие-то бумаги, пытались шепнуть что-то на ухо. Он же на месте не стоял – легкой, порхающей походкой шел через залу, и вся толпа, толкаясь, двигалась за ним.

– Он итальянец, да? – спросил Митя вернувшегося ни с чем старичка.

– Проходимец он, – сердито ответил тот, потирая зашибленный локоть. – Его в Милане за шулерство к постыдному столбу выставляли. Давно ли барышень танцулькам обучал по рублевику за час, а ныне кавалер и действительный статский советник. – Сплюнул. – У царя дьяк, у дьяка хряк. Вот кто истинно империей-то правит. Никуда без него, вертлявого, не двинешься.

Сказал и сам напугался, аж рот себе зажал, по сторонам заоглядывался.

Проходимец ли, нет ли, но смотреть на итальянца было интересно. Все-то он, шустрый, поспевал: и с вельможами раскланяться, и выслушивать нескольких просителей сразу, и даме ручку поцеловать.

Вдруг остановился, сказал – чисто, почти без акцента:

– Вы, генерал, первый. Вы, граф, второй. После вы, сударыня, а дальше я укажу, кому…

Не договорил, склонил голову по-собачьи, прислушиваясь к чему-то, внятному ему одному. Стремительно вскинул руку – будто капельмейстер пред оркестром.

– Его светлость Платон Александрович Зуров!

Из-за двери донеслись громкие, неспешно приближающиеся шаги.

Сияющие створки в третий раз скрипнули, и впереди стоявшие согнулись в низком поклоне, так что теперь поверх спин и белых затылков Мите стало все очень хорошо видно.

Ух ты!

На середину залы, потешно переваливаясь, выбежала мартышка в короткой юбчонке и кружевных панталончиках. Увидела склоненные тупеи и давай в ладоши стучать, скалить желтозубую пасть.

А уж потом из-за створки высунулся сам Платон Александрович, да и покатился с хохоту.

– По… похвально, что даму чтите!

Прямо слезы у него из глаз, так смеялся. Преображенец Пикин с кресла вскочил, еще громче князя заржал, Метастазио же ограничился веселой улыбкой.

– Хорошо. В добром расположении пребывают, – обрадовался старичок.

И начался прием.

Светлейший, вышедший к посетителям в китайском халате, сначала закусывал: кушал маслинки, начиненные соловьиными язычками, и щипал шемаханский виноград. Потом ковырял в зубах. Покончив с зубами, взялся за нос, нисколько не смущаясь многолюдства. С утра кожа Платона Александровича золотом уже не искрилась, но впрочем цвет лица у его светлости был свеж, а щеки румяны. Большую часть просителей он слушал скучливо или, может, не слушал вовсе – мысли любимца Фортуны витали где-то далеко. Иной раз по понуждению куафера он вовсе поворачивался к низко кланяющемуся человеку затылком. О чем просили, Мите слышно не было, да и всяк старался изложить дело потише, склоняясь чуть не к самому уху князя.

Одним он не отвечал вовсе, и тогда нужно было пятиться прочь, а непонятливых господин Метастазио брал двумя пальцами за локоть или за фалду и тянул назад: подите, мол, подите. Митя приметил, что несколько раз итальянец что-то нашептывал патрону про очередного искателя, и таких Зуров слушал внимательнее, ронял два-три слова, которые секретарь немедленно записывал в маленькую книжечку.

Папенька предпринял тактический маневр. Взял Митю за рукав и тихонечко, тихонечко переместился влево. Расчет был такой: когда светлейшему кончат завивать правую сторону головы, он повернется другим профилем – и как раз узрит отца и сына Карповых.

Так и вышло. Увидев же Митридата и его родителя, светлейший вдруг оживился, взор из скучающего сделался осмысленным.

– А, вот вы где! – вскричал князь, дернул головой и вскрикнул – забыл про раскаленные щипцы.

– Руки велю оторвать, образина! – рявкнул он на куафера по-французски. – Отойди прочь. А вы, двое, сюда!

Папенька ринулся первым. Подлетел к его светлости соколом, поклонился и замер, как лист перед травой. Митя припустил следом, встал рядом. Ну-ка, что будет?

– Как вас… Пескарев? – спросил Зуров, вглядываясь в красивое лицо Алексея Воиновича, и отчего-то поморщился.

– Никак нет. Карпов, отставной секунд-ротмистр, вашей светлости по Конной гвардии однополчанин.

– Карпов? Ну, не важно. Вот что, Карпов, вашего сына я беру к себе в пажи. У меня будет жить.

– О! Какая честь! – возликовал папенька. – Я не смел и мечтать! Мы немедленно переедем на квартиру, которую вашей светлости будет благоугодно нам назначить.

– Что? – удивился Зуров. – Нет, вам, Карпов, никуда переезжать не нужно. Вы вот что. – Он снова поморщился. – Вы отправляйтесь… ну, в общем, туда, откуда приехали. Без промедления, нынче же. Еремей!

– Да, светлейший? – привстал на цыпочки Метастазио.

– Ты ему дай тысячу или там две за утруждение, пускай его посадят в санки и скатертью дорога. Да гляди у меня, Карпов, – строго молвил Платон Александрович, переходя с помертвевшим папенькой на «ты». – Не вздумай в Петербург возвращаться, тебе здесь делать нечего. А о сыне не тревожься, он у меня ни в чем нужды знать не будет.

– Но… но… Родительское сердце… Совсем дитя… И потом, в Брильянтовую комнату, приглашение ее величества, – залепетал Алексей Воинович бессвязное.

Однако князь его не слушал, а Метастазио уже тянул за фалду.

– Папенька! – закричал Митя, бросаясь к отцу. – Я с вами поеду! Не хочу я тут, у этого!

– Ты что, ты что! – зашептал папенька, испуганно улыбаясь. – Пускай так, это ничего, ладно… Приживешься, понравишься, и о нас вспомнишь. Ты его светлости угождай, и все хорошо будет. Ну, храни тебя Христос.