Чужая Вселенная

Недалеко от нас болталась на стеклоподобном крюке совершенно лиловая, отстраненная от общего хоровода кабина. Мы сели в нее. Нестор сорвал предохранитель, и мы помчались по вновь созданному пространству.

Через минуту полета впереди и позади нас поплыли точно такие же кабины, в них сидели люди… люди были мы сами нас было много даже мелькающие тени за дверью что мы видели до входа в улитку также были мы сами; размылись переходы между временами и безвременьем, не понадобились взрывы Тира Дракона, мир объяла мультипликация возможностей, дециллиона дециллионов возможностей — псевдовремя и псевдопроницаемость; псевдодействительность — это действительность; движенья нет и всё — вседвиженье. Числовая ось — восьмерка, где нуль — это бесконечность, раскаленная магма, подземные воды, лже-макуум-вакуум, отрицание космоса, игра ничтойного ничто-то. Всё было рядом, всё было вместе и раздельно; лишь абсолюту подсильно виденье такое, и даже нет: и у него нет средств для злостных расщеплений вне себя; но мы не убили мир первопричин, не сдвинули корней, их нет нигде; все остальное — миф; мы — наблюдатели мы — бесконечны мы — повсюду мы видим всё и странна в памяти игра я прожил то и это я вижу жизнь свою чужую я был нечеловек протуберанцем вышел из огромности великой из огромности что ярче звезд и миража обманов я жил в нечеловеческом и неземном роду и соплеменники мои как бирюзовые дымы вне кажимой вселенной превыше леса тропиков и рая и светил то было действо вне всего и сну не передать в узорах сновидений не передать всего правда правда думал я когда до меня дошло что в памяти появилось то чего я никогда не переживал чего никогда со мной не было ни в сновидениях ни наяву ни в спонтанных виражах вневременных аппаратов — аппаратов парящих над временем подобном желтеющей лиловости… в память влились воспоминания — реальные ложные воспоминания о действительном которого не было, неотменяемом действительном о той эпохе когда на диске заменяющем планету жила колония неподвижных разумных кошек кошек величиной с египетские пирамиды внутри кошек располагались миллиарды микроскопических городов миллионы стран а по гигантским туннелям-ахеронтам проплывали гигантские элементарные частицы — мертвые отходы цивилизаций и начала новых миров…

Кабина перешла из непрерывно порождающих друг друга виражей на обычную трассу. Уже не всё было доступно воспоминаниям. Остановку кабины хотелось сравнить с пробуждением…

Далее последовали комментарии И-ты:

— Ты все понял? Не было ничего общего с земной цивилизацией в этом и других мирах. Показались иные разрезы мира. Сам виноват, что выбрал улитку… Сейчас низших жрецов не интересует ничего, кроме провокации с роботами.

Кое-что я вспомнил из старых объяснений ангелов…

Нормальный грех — это грех расчленения целого. Его снимает разделение, данное Аполлусом, убирает последствия, происходит возврат к первоначалу. Иначе произошло с роботами: юпитерианский эликсир не имеет сходства с веществом, это квинтэссенция времен. Создание роботов — преступление, карикатура на аполлунство…

А в виражах мы не дошли до вершин эликсира.

5.4 Шифр

В Дельфах Озову было свободнее, чем в свободном обществе из-за того, что он отказался от обетов. Но свободным он был только вне дома: дом, как живое существо, или пресекал его намерения или предлагал то, что оказывалось неожиданностью,

Внешние стороны Дельф оказались ему доступны: в смысле доступа. Внутренне наполнение всего ускользало… Беседы, диспуты в присутствии арбитров, бесчисленные салоны, выставки, декоративные рощицы, каланы, маканы, бегуресконы имели как бы несколько слоев-планов. Одни только поверхностные планы его не удовлетворяли.

Иногда он даже считал, что пред ним не дельфийцы, а роботы, потерявшие ангелоподобный вид. Общее впечатление от дельфийских искусств, зрелищ, аподендрий, фальшонков, дыротоний, вогорендий и ностурнелий было ужасающее.

На очередной выставке Озов «продегустировал» несколько дельфийских словесных изысков. Каждый раз он стремился брать тот, где гласные буквы еще существовали. Попадалось такое: оборболедонлобдон соробнедедонэззонннн плэрехрронноонынн голхоннн сурбартабаннн вкасссс или амирмАла сом?м ушушА нулилЩ генинА ион'э метисА сононИй…

Подлежащее ничем не отличалось от сказуемого, прилагательные превращались в многосложные предлоги. Невозможно, но это было так! Ничего записывать Озов не собирался; предлоги и числительные как бы соответствовали тем сверхпространственным изворотам, в которых побывали стиховидцы. Числовой ряд — уже не восьмерка, он — георгин! А по законам георгина, все смежно и криволинейно.

Попадались и пииты-марамаги. Их заклинания совершенно не действовали: омана маром маны мари менот макоморм… или хохихихо бибонхо бибихибихохи оханско…

Проспект утверждал, что всё это — проглядная нодезия, читаемая глазами, читаемая не сплошь, но успеянно точтосхватываемо. Далее шли глубокомысленные пропересуждения о стробобундре.

Если о содержании, то говорилось много и по разным поводам о сияющих зеленым огнем конопеченках на дветретискатертях упарпонного хаоса, произносились проклятия в иксотовый адрес некой игрековой плеблонской отринутости, плудования о "кромошедших молниях цветных запахов".

Не лучше были кабины живописи, салоны крукописи и сингулографии. На одной из картин Ар увидел вариацию шабаша неких полуодухотворенных предметов, похожих на изломанные табуреты, под сенью восьмимерных и кривогранных пчелиных сот.

Около объемной картины, вправленной в иридиевые рамы, он заметил даму — то ли гетеру, то ли монстромузу, которая лила крокодиловы слезы. Странно! Впечатление на нее произвели всего-навсего какофонии орнаментов. Дама ушла. Несколько минут разглядывал картину и Озов. Да! Действие картины было физиологическим: перспектива была настолько щекотливой, что нестерпимо хотелось чихать.

Дельфийские индуктофильмы были то квазисентиментальны, то торно-высокопарны, то кокибуффны. Разнообразие и пестрота всего, как в городе Лоске… Но, увы, нет! Это не свобода! Дельфийская цензура жесточайша. Штат эстетцензоров необъятен.

Но что это? Озов — на концерте музыки, странной и вычурной, ни на что не похожей… Она ему как будто подходит, кажется близкой неким родным стихиям… Он представляет протуберанцы на незвезде-непланете, световые столпы небиологических существ… Это другая вселенная, его. Вселенная посюсторонняя — чужая… Море-музыка, музыка-океан, лишенная ритмов нелепых, бренчаний, ударов, музыка-в-себе.

На афише, помимо названия «Эо» и имени автора: Оада Икоон, некое обозначение: АББ — 304 — К.

Запоздалое открытие: дельфийские искусства имеют типы. Подобно дренам (психотипам) людей. Есть универсальные искусства — они не для многих: для тех, кто превзошел собственный тип… Экспертиза типа делалась до Дельф. Её шифр проставлялся в памятке.

Определение шифра заново — не только неприлично — оно опрометчиво. Возможна высылка неизвестно куда… Это Озов чувствовал даже интуицией. Ангелы подтвердили такое мнение. Но постоянно находиться не в своей тарелке — еще хуже высылки! А самодеятельный подбор шифра грозит ошибкой…

И-та взглянула на ладонь Ара:

— Первые знаки твоего шифра — А Б Б, но далее по линиям ладони и тембру голоса ничего не определить!

Не назвав какого-то выдуманного шифра, И-та обратилась к информационной машине и заявила:

— Шифр подопечного (имярек) определен неправильно! Прошу нового определения…

Машина информации расцветилась радугой возмущения:

— Ошибки информационной службы в Дельфах исключены! Духовный шифр имярека: "А Б Б — 000 — К" абсолютно верен!

Цвета возмущения перешли в оттенки угрозы. И-та мгновенно отключила машину и ударила ее тяжелым оптическим журналом.

При новом включении память доносчика сотрется… Схема займется восстановлением себя, а не фискальными функциями.