Соль земли

— …Стоять! Руки в гору! — в лицо Синице глядели два автоматных дула. — Кто такой?

Бегут, вертухаи. Радостные. Думают, беглого словили, и им теперь полагается отпуск. Синица мстительно улыбнулся и извлек из-за пазухи справку об освобождении, с удовольствием наблюдая, как вдохновение оставляет озаренные надеждой лица.

— А че пешком? — прищурился патрульный.

— Гулял, — Синица взглянул вызывающе и прямо.

Твое какое дело?

— Ясно. Борзый… Вещи к досмотру!

— Че встал? — толкнул в плечо второй. — Вещи к досмотру, быстро!

Содержимое вещмешка вывалили под ноги. Там смотреть не на что: пара белья, кусок темно-коричневого мыла, несколько писем. Мелкая месть. Паскуды.

— Че мусолишь в рукаве? Сюда бросай!

В лагере Синица оружие свое прятал в подошве валенка, там и выемка под размер имелась. Сейчас не видел смысла.

— Это что? — патрульный покатал носком сапога окровавленную в налипшей шерсти заточку.

— Напильник, — Синица пожал плечами.

— Кровь чья?

— Ежика, — Синица оскалился. — Вон, там иголки остались…

Патрульный поскреб щетину — в исполнении вертухая сей жест обычно предшествовал пинку под ребра. Но ударить не посмел. Народу вокруг много, да и не лагерь тут… Неизвестно, как еще сложится…

— Вали!..

В поселковой конторе было накурено и шумно. В полутемном коридоре толпились рабочие, кто-то спал на стуле, привалившись к стене, кто-то орал, охрипнув, в телефонный аппарат:

— Подпорки! Говорю: под-пор-ки!.. Нет! Под-пор-ки!..

— Слышь, — Синица тронул за плечо бородатого мужика, смолившего ядреную цигарку, — главного где найти? Коменданта или начальника, кто тут у вас…

— Председателя, что ль?.. Наверху…

Синица поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, толкнул первую попавшуюся дверь. За письменным столом сидела старушка, бойко царапала что-то в листке. Седые волосы забраны в клубок размером с полголовы, на плечи наброшена пуховая шаль, на носу очки: ни дать, ни взять — школьная учительница.

— Председателя… — начал Синица.

— Я председатель, — перо поклевало в чернильницу. — Надо чего?

— Вот, — Синица выложил на стол справку.

И остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, потому как старушка будто бы забыла о его существовании. С валенок отваливались снежные струпья, растекались лужицей на полу. Убористые буквы строка за строкой покрывали бумагу. Когда первый листок заполнился, на смену ему лег второй. Синица изобразил деликатное покашливание.

— Ты мне тут не кашляй! — пригрозила старушка. — Мне тоже не больно-то охота лагерным ароматом твоим дышать. Дойдет и до тебя очередь, — голосом она говорила писклявым и тихим.

— Так я могу в коридоре подождать…

— Неужто? — изумилась старушка. — Глядишь, мы так дойдем и до того чтобы стучаться при входе. И здороваться… Ладно, — председательша пробежала документ и обдала посетителя цепким старушечьим прищуром поверх очков, — Как, говоришь, фамилия?

— Синица.

— Имя? Отчество?

— Нет.

— Угу, — председательша поскребла верхнюю губу, — Стало быть, сам ты враг и отец твой враг. М-да… Значит, поступишь у меня, пожалуй, во второй забой. Справишься — переведу в первый, — председальша задумчиво полистала пухлую тетрадку. — Жить станешь в пятом бараке, там свободных коек нет, но я записку старшему напишу — пристроишься как-нибудь. Паек отоваришь в продторге. На работу завтра в восемь. Сразу предупреждаю, дисциплина здесь железная. У тебя, я гляжу, условно-досрочное… Имей ввиду, если хоть один залет, прямая тебе дорога обратно за колючку. И свое дотрубишь и новенького подболтаем. Понятно, да? Опять же, зарекомендуешься с положительной стороны — светят тебе иные перспективы. Перед комиссией походатайствую об окроплении, новое имя у тебя будет. Отчество сможешь Илларионович взять… Человеком станешь! Отец-то жив у тебя?

Синица покачал головой.

— Вот и хорошо. Зовут меня Вера Алексеевна. Будут вопросы — обращайся. Да, и возьми, пожалуйста, за правило приветствовать товарища Иллариона, — старушечья рука указала на портрет на стене. — Это добрая традиция. Все тебе ясно?

— Более чем… Только оставаться я здесь не стану.

— Да? — Вера Алексеевна удивленно приподняла брови. — И куда же ты собрался, позволь узнать?

— Домой.

— Домой?

— Да, домой. Под Тамбов…

— Гм, — председательша слезла со стула и принялась выхаживать по кабинету, будто цапля. На поясе ее, доставая до колена, болтался маузер в деревянной кобуре. — Ты что, Синица, дурак? Под какой под Тамбов? Через тридцать верст кордон. Стреляют без предупреждения…

— Как стреляют? Почему? Я свое отсидел! Я свободный человек!

— Свободный, свободный, — успокоила председательша, подойдя к окну. — Под микитки никто не держит. Хочешь — работай, хочешь — с голоду подыхай.

Синица потер ладонями лицо. Получается какой-то бред! Тот же лагерь, только что без колючки. Те же вертухаи, пайки, нормы, серый уголь в шахте, который и не уголь вовсе, а не пойми что. От работы в забое ногти чернеют и суставы ломит, не приведи господь. Там люди за пару лет истаивают, как свечи, дряхлеют и отходят в муках. Синица через несколько месяцев понял, что если из забоя не выберется, то воли уже не увидит. Рогом уперся, правдами-неправдами выпросился на воздух, лес валить. Жилы рвал за троих, лишь бы только не под землю. Это что же теперь, все по новой?

— Тебе что, — усмехнулась Вера Алексеевна, — и впрямь не объяснили? Мда… За кордон пропустят, если только по вызову с той стороны. Если понадобишься кому-то. Там… Или по ходатайству комитета по производственной командировке.

Пол качнулся под ногами, Синица пошатнулся.

— Ну что ты, — протянула Вера Алексеевна, — нюни развесил. И здесь люди живут. И счастливы. И лучше, чем там еще! — старушечья рука мазнула за горизонт. — Дружно живут, сплоченно. Коллективом. И у всякого смысл есть и цель!..

— Вот вам! — Синица резко переломил руку в локте, скрипнул зубами зло. — Мою жизнь!

— Э-э, — поморщилась Вера Алексеевна, — зря только на тебя время трачу! Гнилой ты человек, птица-синица! Ступай! С голоду попухнешь да поостынешь малость — сам приползешь. На пузе.

— Выходной паек обязаны отоварить…

— Обязаны. Отоварим, — Вера Алексеевна порылась в ящике стола, хакнув, припечатала синий треугольник на Синицыну справку. — Только ты на ночлег не просись ни к кому. Я пригляжу, чтобы тебя по доброте душевной не пустили. И комендантский час в поселке в темное время суток. Поимей ввиду. Свободен!

Синица сгреб со стола свой квиток и направился к выходу.

— Сдохнешь ведь! — поморщилась Вера Алексеевна.

— Не дождетесь!.. — прошипел Синица и от души хрястнул дверью.

Выйдя на крыльцо, привалился к бревенчатой стене, съехал бессильно. Это что же за сучья страна и сучье время! Отец на востоке лег, в войну красных с желтыми, в первые дни. Он, как заключенный, в составе дисциплинарного батальона укрепрайон строил. Налетела авиация, закидала всех бомбами с газом и амба! Братская могила. Даже не реабилитировали посмертно. Просто извещение пришло, картонка. Был — нету… Сколько народа положили. Не пойми за что. Тогда на востоке две области у врага отбили и три просрали. Ни фига, говорят, это победа! Рассказывают, желтые тоже отмечают… Такая вот война случилась с двумя победителями… Домик у них был, маленький, но свой. Когда отца не стало, решили, что жирно им двоим свой домик. Синица в лагерь загремел за то, что сунул в морду однокашнику-илларионовцу, когда тот со сворой таких же пришел их с матерью выселять. Подвязали политику, лишили имени. По полной программе, короче. Мать одна не выдержала. Через три года пришла похоронка. Ничего у него нет теперь, ни семьи, ни дома. Все забрали. Еще и душу его хотят пристроить, суки. Человека, млять, из него сделать! Синица сплюнул.

Тогда-то и всплыла мысль о Ферапонтовой заимке. Оно, конечно, сейчас не май месяц, но солнышко уж ощутимо на весну повернуло, ясным днем плечи припекает, и сосульки в рост пошли. Какая, по большому счету, разница, с холоду он двинет, с голоду или в шахте? По крайней мере, хоть свободным поживет. Хоть несколько дней…