Страница 76 из 87
…«Древний путь» Л. Зурова… — С. 142-177. Жироду Жан (Giraudoux; 1882-1944) — французский писатель. Набокова с ним никто из эмигрантских критиков не сравнивал.
…стихотворения Бальмонта… — «Сквозная сеть» и «Я люблю тебя» (С. 178-179).
«Будем, как солнце: Книга символов» (М.: Скорпион, 1903), «Только любовь; Семицветник» (М.: Гриф, 1904) — книги стихов Бальмонта.
…стихи Ладинского… Смоленский… — В номере были напечатаны «Стихи о Европе» Антонина Ладинского(С. 181-183), стихотворения «Проклясть глухой и темный мир…» и «Моему отцу» Владимира Смоленского (С. 185-186).
…Берберова в патетическом отрывке из книги «Наше сердце»… — В номере было напечатано стихотворение «Мы потерялись, мы прошли…» (С. 179-181). Книгу «Наше сердце» Берберова так никогда и не выпустила, ее единственный сборник стихов вышел лишь после войны.
…стихам В. Пиотровского… — В номере был опубликован цикл Владимира Львовича Пиотровского (позже Корвин-Пиотровский; 1891-1966) «Стихи о моем столе» (С. 184-185), состоящий из двух стихотворений: «К прохладе гладкого стола…» и «Недомоганья легкий бред…».
…«Дом»… «Искусство при свете совести»… — В номере было опубликовано стихотворение Цветаевой «Дом» (С. 186-187) и окончание статьи «Искусство при свете совести» (С. 251-264).
…«Чинг-Чанг» Ремизова… — Опубликованный в журнале (С. 265-272) фрагмент прозы Ремизова впоследствии вошел в его книгу «Учитель музыки: Каторжная идиллия» (Paris: La Presse Libre, . С. 499-511).
«человек человеку бревно» — из повести Ремизова «Крестовые сестры» (1909-1910); отозвалось также в его романе «Канава» («Плачужная канава / Ров львиный»; 1914-1918).
…«Жизнь и литература» П. Бицилли… — С. 273-287.
…неожиданно обрывается на сравнении Сирина с новейшими композиторами… — В своей статье П. Бицилли писал: «В классической музыке гармония определялась мелодией. В современной сама мелодия определяется гармонией. Она вычерчивает кривую столкновений гармонических масс. Взятая отдельно, она так же бессмысленна, как кривая рождаемости и смертности или мирового потребления каучука за столько-то лет. Такова мелодия Дебюсси, Стравинского, Прокофьева. Их творчеству, в литературе, соответствует творчество В. Сирина. Великолепны отдельные места в произведениях Сирина. Но мы часто не знаем, к чему они. Они не слагаются в единое целое. У автора нет образа мира, – как нет его у его героев. Этот срыв изумительного, несравненного по мастерству, по богатству своих возможностей художника, – не случайность. Он знаменует собою катастрофу, состоящую в разрыве между “внутренней” жизнью и “внешней”; или – что то же – распаде человеческой личности, в утрате ею своего “ведущего голоса”, мелодии, характера» (С. 278-280).
…а Тэффи с Сервантесом… – «В органичной сочетанности юмора и иронии, в органичной оправданности двойственного отношения к одному и тому же объекту, состоит глубина Сервантеса, освобождающая, очищающая сила его гения. И в этом отношении Тэффи сближается с автором Дон Кихота» (С. 283).
…воспоминаниях Александры Львовны Толстой… — Толстая A. Л. Из воспоминаний (С. 188-227).
Человеческий документ. — Последние новости. 1933. 9 марта. № 4369. С. 3.
«всякую чашу пить до дна» — из стихотворения 3. Н. Гиппиус «До дна» (1901).
«Тело» (Берлин: Парабола, 1933) — роман Екатерины Васильевны Бакуниной (1889-1976).
…Это, конечно, не совсем «литература»… — Через два дня после появления статьи Адамовича появилась в «Возрождении» статья Ходасевича, который в своем разборе романа не скрывал иронии: «Переживание, описанное с величайшею даже точностью, но не подчиненное законам литературного ремесла, не образует художественного произведения. При наибольшей даже правдивости получаем мы в этом случае не стихотворение, не роман, не повесть, а всего лишь человеческий документ. Человеческим документом назвал я года два тому назад стихи г-жи Бакуниной (см. ”Возрождение”, 25 июня 1931 г.). Человеческим документом назвал Г. Адамович недавно вышедшую книгу того же автора — "Тело". Он совершенно прав. Стихи и проза г-жи Бакуниной страдают одним и тем же методологическим дефектом. На ее новой книге читаем подзаголовок "роман". Писанная от первого лица, она, нужно думать, не представляет собою подлинного дневника. Но и предполагаемый элемент вымысла не делает ее подлинным романом. Она остается всего лишь человеческим документом. Это — ее основной художественный порок, явственно ощутимый с первой и до последней страницы и в сущности изымающий ее из компетенции литературной критики. "Тело", однако же, привлекло к себе некоторое внимание читателей, вызвало любопытство, на наш взгляд не совсем похвальное, обусловленное чрезмерною обнаженностью некоторых частностей, обнаженностью, которая, признаемся, особенно неприятно задевает при мысли о том, что книга написана женщиной: даже и в наши грубые времена хотя бы оттенок стыдливости составляет не только эстетически желательное, но и этически необходимое свойство ее пола. Впрочем, оставим это. Как бы то ни было, книга замечена — и конечно не как произведение изящной словесности (какое уж тут "изящество"!), а именно как человеческий документ. Посмотрим же, какова ее ценность с этой стороны.
Ценность такая зависит от философической, так сказать, чреватости документа: от возможности сделать более или менее значительные онтологические выводы из того психологического материала, которым документ вызван к жизни и из которого состоит. Для того, чтобы возникла эта возможность, необходимо два условия. Во-первых, должен быть значителен по существу тот жизненный казус, которому документ обязан своим бытием. Дело в том, что одна только сила, интенсивность, с которой переживается событие, не делает его значительным и объективно интересным. Не всякое страдание делает человека героем трагедии. Эдип, не убивший отца и не женившийся на матери, а просто на протяжении пяти актов страдающий, скажем, зубною болью, достоин сочувствия, но неспособен внушить тот духовный подъем, который есть цель и оправдание трагедии. Если такой Эдип оставит нам правдивейшее и подробнейшее описание своих болей, то мы будем иметь человеческий документ слишком небольшой ценности. Второе условие, еще более необходимое, заключается в личной значительности того субъекта, которым составлен документ, ибо события, которые могли бы образовать истинную трагедию, не образуют ее, если их героем оказывается личность невыдающаяся или вовсе ничтожная. Так, например, и подлинная история того же Эдипа не станет трагедией при условии его моральной нечувствительности или умственной дефективности. Я лично знавал человека, который убил свою мать и троих сестер. Это был один из самых неинтересных людей, каких мне доводилось встречать. Бездарный до убийства, таким же остался он и после. Его история превратилась в уголовный процесс, но не стала трагедией. Обратно: личность, значительная духовно и интеллектуально, конечно, не возведет зубную боль в степень жизненной драмы, но и зубную боль сумеет она пережить несколько хотя бы сложнее, чем личность заурядная.
Несчастие "Тела" как раз в том и заключается, что в книге нет ни значительного, трагически насыщенного казуса, ни значительной личности, которой переживания имели бы высокую объективную ценность. Героиня г-жи Бакуниной сама и с самого начала своих записок откровенно признается в своей духовной и умственной бессодержательности. "Стыд, долг, Бог, нравственный закон — все, с чем пускаются в плаванье, пошло ко дну, а я всплыла, как бочка, с которой сорваны обручи и которую распирает изнутри”. "Я ничего не читаю, кроме литературной дребедени… Я даже не успела переварить тот запас знаний, какой приобретался из своеобразного снобизма —
моды на науку — существовавшего в России… Я тычусь своим умом, как слепой котенок мордой, в непонятное, темное, неизвестное… Мудрые же путеводные книги мне недоступны. Даже в газете я пропускаю первые две страницы и перехожу к происшествиям и фельетонному роману". "В Бога я не верю". Такие и тому подобные признания у нее многочисленны. Высказывает она их даже не без ухарского надрыва, причем, разумеется, обвиняет в своем ничтожестве не себя, а эпоху: ту катастрофу, которая "перевернула Россию вверх дном". Ей даже в голову не приходит, что других, более достойных ее современниц та же самая катастрофа внутренно закалила и просветила.