Страница 33 из 74
— Да у меня есть еще и лучше стихи, — не утерпел похвалиться Пушкин.
— Ну?
— Уверяю вас, Степан Степаныч.
— Тащи!
Ослушаться надзирателя — при его вспыльчивости — было немыслимо. Да, с другой стороны, молодому автору было и лестно, что суровый "сын Марса", ничего писаного, кроме рапортов, не признававший, заинтересовался его юношескими опытами.
— Слушаю-с, — сказал он и побежал за двумя окончательно им пересмотренными и перебеленными главами "Фатамы".
На другое утро Фролов, выстраивая лицеистов в ряды, чтобы вести их в класс, и только что прикрикнув на них: "Смирно!", вдруг обернулся вполоборота к Пушкину и как бы невзначай проронил:
— А дальше-то?
Пушкин понял сейчас, что речь идет о его поэме.
— Дальше еще не готово, Степан Степаныч…
— Ась?
— Не дописал.
— Вот на! Зачем же по губам помазали?
— Да некогда: лекции.
— Гм!.. А когда поспеет?
— Третья-то глава у меня вчерне тоже, пожалуй, написана…
— Ну, и прислать!
— Вы ничего не поймете.
— Что-о-о-с!? Да вы, молодой человек, забываетесь… Руки по швам!
— Каракуль моих не разберете.
— А! Не ваше дело.
Надзиратель обратился опять к остальным лицеистам, в рядах которых слышалось перешептывание.
— Но-с! Это еще что? Равняйсь! С левой ноги начинай… Кюхельбекер! Вы что? Ворон считаете? Где у вас левая нога?
Кюхельбекер отдернул выставленную правую ногу.
— Носки вниз! Вольным шагом марш! Раз-два! Раз-два!
Недаром Пушкин предупреждал Фролова, что тому не разобрать его каракуль. В рекреацию после ужина он был вызван лично на квартиру надзирателя.
— У вас тут сам черт ногу сломит! — было первое приветствие, с которым встретил его хозяин.
— Да я же говорил вам, Степан Степаныч, — отвечал Пушкин, с трудом удерживаясь от улыбки.
— Ась? Вот стул. Вот ваше чертово писанье. Извольте читать.
Пушкин уселся на указанный стул, раскрыл тетрадь и начал:
— "Глава третья…"
— Стой! — крикнул вдруг Степан Степанович так оглушительно громко, что Пушкин даже вздрогнул. — Человек! Трубку!
Стоявший на часах за дверьми «человек», т. е. сторож-инвалид, бросился со всех ног в комнату исполнить приказание. Набив начальнику свежую трубку, он повернулся было налево кругом, но был остановлен окриком:
— Куда? Ни с места!
Он замер, как статуя. Степан Степанович, пуская к потолку клубы дыма, более милостиво отнесся к молодому гостю с обычным лаконизмом:
— А сахарной воды?
— Нет, благодарю, — отвечал Пушкин так же лаконично.
— Чего стал? Но! — буркнул надзиратель на человека-статую, и тот как явился, так и исчез мгновенно.
Чтение началось. Пушкин вообще читал хорошо, а на этот раз еще особенно постарался. Действие его чтения на единственного слушателя тотчас сказалось. Сначала Фролов только «хмыкал», потом стал издавать одобрительные возгласы: "Эхе!", "Ишь ты! Поди-ка, на!", "Эк его, нелегкая!", наконец толкнул костлявой рукой колено молодого чтеца и прервал его:
— Постой минутку! Так, стало, это молодчик-то твой из взрослого человека да мальчик с пальчик стал?
Пушкин поднял глаза от рукописи, чтобы ответить. Но ответить ему не пришлось. Сидя лицом к входной двери, он за спиной начальника увидел вдруг на пороге Пущина, который делал ему какие-то телеграфные знаки.
— Виноват, Степан Степаныч… — сказал он и живо приподнялся.
— Куда? Нездоровится, что ли?
— М-да…
— Так капли?
— Благодарю вас… Я сейчас…
И, не слыша уже, что кричал ему еще вслед хозяин, забыв на столе и тетрадь, он выскочил вон.
Покачав головой, Степан Степаныч взял опять в руки замысловатую сказку и стал ее перечитывать сначала. Лоб его то и дело морщился, губы скашивались на сторону и бормотали что-то далеко не лестное для почерка автора.
Прошло пять минут, прошло десять, а автора все не было.
— Человек! — крикнул надзиратель.
Тот, однако, тоже куда-то отлучился: ничего рядом не шелохнулось. Фролов раздраженно ударил кулаком по столу.
— Человек!
Хлопнула отдаленная дверь, послышались поспешные шаги, и в комнату вместо «человека» влетел вихрем младший дядька Сазонов.
— Беда, ваше высокоблагородие!
Старый служака разом встрепенулся и был на ногах.
— Что там?
— Да в рекреационном-то зале тьма кромешная…
— Ну?
— Все лампы потушены, и такой содом… светопредставление, одно слово.
Глаза надзирателя зловеще засверкали…
— И Пушкин там же?
— Кажись, что вместе с другом своим Пущиным-с прошмыгнули.
— Га!.. Ну, голубчики-сударики!..
Еще на лестнице, за два перехода от рекреационного зала, до него донесся такой гвалт, что он счел нужным походный шаг свой обратить в беглый.
— Слава Богу! Мы все ждем не дождемся, полковник… — крикнул ему навстречу дежурный гувернер, Калинич, который с толпой дядек и сторожей-инвалидов стоял в нерешительности около дверей в зал. Двери были притворены, но, тем не менее, от долетавшего из-за них шума едва можно было разобрать свою собственную речь.
— Стыдно, Фотий Петрович, стыдно-с! — укорил подчиненного "полковник".
— Да я только вышел на минутку, как вдруг-с…
— Стыдно-с! Отчего не войдете?
— Да я вот посылал Леонтья, как старшего дядьку, зажечь там лампы…
— Ну?
— Отказывается…
— Что-о-о?!
Вперед выступил теперь сам старик обер-провиантмейстер и старший дядька Леонтий Кемерский.
— Не то чтоб отказывался, ваше высокоблагородие, — с достоинством заговорил он, — а думал, не вышло бы оказии… Ежели же оставить их так, — пошумят, пошумят да и уймутся.
— Трус!
— Георгиевский кавалер, сударь, не может быть трусом! — оскорбленно и гордо отозвался старик дядька, указывая на белый крестик, украшавший его грудь в ряду других крестов и медалей. — Не раз за царя и отечество кровь проливал. Но тут не враг какой, а большие детки, да и детки-то не простые, а дворянские: их пальцем не моги тронуть, а тебя они сгоряча да с ребячьей дури на свою же беду пристукнут…
— Ну и трус, значит! — нахально перебил его младший дядька Сазонов. — Ваше высокоблагородие! Дозвольте мне вести туда всю команду?
Благодаря своей необыкновенной шустрости и пронырливости Сазонов в короткое время успел расположить в свою пользу чересчур доверчивого и простого Фролова. Выказанное им в настоящем случае мужество особенно подняло его в глазах отставного воина.
— Мне сдается, Леонтий, — сухо заметил надзиратель, — что тебе пора совсем на покой, а на твое место найдется кто помоложе.
Сазонов окинул Леонтия торжествующим взглядом.
— Так прикажете идти, что ли, ваше высокоблагородие?
— Виноват, Степан Степаныч, — счел нужным вмешаться тут гувернер. — Ведь с молодежью этой инвалидам нашим нелегко будет управиться. А выйдет что, так ответственность на ком прежде всего ляжет-с? Мы с вами все же не первые спицы в колеснице…
Степан Степанович мрачно насупился, но отказался уже, по-видимому, от насильственных мер.
— Так вы полагаете капитулировать? — нехотя процедил он сквозь зубы.
— Осторожнее-с…
— Гм…
Он испустил глубокий вздох; потом разом раскрыл настежь дверь в рекреационный зал и по-военному зычно крикнул:
— Смир-но!
Когда же стоявший в непроглядном мраке зала гомон мгновенно затих, он спросил:
— Пушкин! Вы там?
— Здесь, — откликнулся из темноты голос Пушкина.
— Пожалуйте-ка сюда!
— Не ходи! — закричало несколько голосов. — Не пускайте его, господа!
— Я за тебя пойду, Пушкин! — вызвался бас с немецким акцентом, и на пороге появилась высокая, неуклюжая фигура Кюхельбекера.
— Что вам угодно, Степан Степаныч?
Не успел Степан Степанович еще ответить, как несколько таинственных рук с криком "Ты куда?" протянулось из темноты за непрошеным посредником, поймало его за шиворот, за что попало; в воздухе мелькнули его пятки и руки — только его и видели! Из темного зала грянул раскатистый хохот. Инвалиды и гувернер также не могли удержаться от смеха. Даже на строгих губах надзирателя на минутку заиграла улыбка.