Бироновщина

— Не хочу и рукъ марать о такую гадину!

— Завѣряю же ваше высокопревосходительство, что я ничему не причиненъ… У меня и думано ничего такого не было. Наклепалъ, знать, на меня Эйхлеръ, либо де-ла-Суда…

— Молчать, говорю я! — гаркнулъ еще громче Артемій Петровичъ и ногой притопнулъ. — Ты, мерзавецъ, радъ и на своихъ товарищей взвести свои собственныя провинности, потопить ихъ за то, что служатъ они мнѣ честно и неподкупно. Я подалъ нынче государынѣ записку о новомъ государственномъ устройствѣ, а она мнѣ въ отвѣтъ, что таковая ей уже доподлинно извѣстна, что сочинялась она y меня на тайныхъ ночныхъ сборищахъ неблагомыслящими людьми. Когда же я сталъ допытываться, кто посмѣлъ выдать о моихъ ночныхъ собраніяхъ и воровскимъ манеромъ списать ту записку, — государыня не сочла нужнымъ скрыть отъ меня, что получила списокъ отъ графа Остермана, а Остерманъ отъ тебя. Стало-быть, ты — креатура Остермана и присяжный врагъ своего народа. Себя я успѣлъ очистить передъ ея величествомъ отъ лживыхъ нареканій; она вняла моимъ добрымъ побужденіямъ и обѣщала принять ихъ въ соображеніе. Тебя же, сударь мой, за твои ковы и шиканы она отдала мнѣ въ руки: какъ за благоразсужу, такъ съ тобой и поступилъ бы.

Предатель повалился въ ноги начальнику и, всхлипывая, обхватилъ его колѣни.

— Ваше высокопревосходительство! кормилецъ мой, радѣлецъ! Каюсь: грѣхъ попуталъ… Но его сіятельство графъ Андрей Иванычъ обѣщалъ обезпечить меня потомъ довольственною жизнью на весь вѣкъ… Въ разсужденіе великаго искушенія и многочисленнаго семейства нашло нѣкое помраченіе ума… Пощадите!

Артемій Петровичъ съ гадливостью оттолкнулъ ногой пресмыкающагося.

— Прочь! Не ради тебя самого, а только ради твоего семейства я, такъ и быть, тебя пощажу. Но чтобы въ Петербургѣ и духу твоего уже не было! Сегодня же сбирай свои пожитки, а завтра, чѣмъ свѣтъ, отправляйся на постоянное жительство въ Выборгъ… Самсоновъ! выведи его вонъ.

Не ожидая ужъ, пока молодой камердинеръ поможетъ ему подняться, отставленный секретарь вскочилъ съ полу и выскользнулъ въ дверь.

XII. Попугай мадамъ Варлендъ

Третью ночь уже подъ рядъ Марта, эстонка-камеристка баронессы Юліаны, мучилась зубною болью. Помѣщалась она за занавѣской въ маленькой передней къ спальнямъ своей госпожи и Лилли. Привыкнувъ въ деревнѣ вставать спозаранку, Лилли и теперь спала подъ утро чуткимъ сномъ. И вотъ, еще до разсвѣта (дѣло происходило въ первой половинѣ ноября), ее разбудили сдавленные стоны изъ передней. Она прислушалась.

"Да это Марта! Вѣрно, опять зубы… Какъ бы помочь ей? Пойти, посмотрѣть…"

Спичекъ тогда еще не было изобрѣтено, и огонь высѣкался огнивомъ изъ кремня. А такъ какъ такое добываніе огня было довольно мѣшкотно, то въ спальняхъ на ночь, обыкновенно, зажигался ночникъ. Такой же ночникъ горѣлъ и y Лилли. Съ ночникомъ въ рукѣ, въ одной сорочкѣ да въ туфелькахъ, она прошла въ переднюю и отодвинула занавѣску передъ кроватью камеристки.

— Что, Марта, зубы тебѣ все спать не даютъ? — спросила она ее участливо по-эстонски.

— Это ты, милая барышня? — плаксиво отозвалась Марта. — Гдѣ тутъ заснуть ужъ… Охъ!

При этихъ словахъ она приподняла голову съ изголовья. Одну щеку y нея, оказалось, такъ раздуло, что носъ совсѣмъ свернуло въ сторону. Лилли не могла удержаться отъ смѣха.

— На кого ты похожа, Марта! Ну, ну, не сердись. Еслибъ ты сама могла видѣть себя въ зеркалѣ… Но послѣ опухоли зубная боль, говорятъ, проходитъ.

— "Проходитъ"! — проворчала Марта, бережно прикрывая ладонью свою вздутую щеку. — Такъ дергаетъ, такъ дергаетъ, ой-ой!

— Ахъ, бѣдная! Я сама не знаю зубной боли, и никакихъ капель отъ зубовъ y меня нѣтъ… Но вотъ что: есть y меня кельнская вода; она, слышно, очень помогаетъ. Сейчасъ принесу тебѣ…

— Не нужно, милая барышня, оставь. Знаю я эту кельнскую воду: всѣ десны разъѣстъ. Съ вечера я положила себѣ на щеку горячій мѣшечекъ, — вотъ этотъ самый; такъ сперва словно полегчало. Да за ночь, вишь, остылъ…

— А что въ немъ такое? — полюбопытствовала Лилли, ощупывая небольшой пузатый мѣшечекъ. — Онъ будто пескомъ набитъ.

— Нѣтъ, аржаной мукой съ кухонною солью. Какъ нагрѣть его на горячей плитѣ да потомъ приложить къ щекѣ, такъ боль помаленьку и утихаетъ.

— А что, Марта, въ кухнѣ, вѣрно, вѣдь развели уже огонь подъ плитой? Схожу-ка я на кухню…

— Что ты, душечка, Господь съ тобой! Да ты вѣдь и не одѣта…

— Одѣться недолго.

— Такъ лучше же я сама…

— Нѣтъ, нѣтъ, Марта. Ты только хуже еще простудишься. Лежи себѣ, лежи; я мигомъ…

И, возвратясь въ свою комнатку, Лилли живой рукой одѣлась, а затѣмъ, съ ночникомъ въ одной рукѣ, съ мѣшечкомъ въ другой, цѣлымъ рядомъ горницъ и коридоровъ направилась къ черной лѣстницѣ, чтобы спуститься въ нижній этажъ дворца, гдѣ была кухня. Вслѣдствіе ранняго часа, весь дворецъ былъ погруженъ еще въ сонъ и точно вымеръ. Тамъ и сямъ только мерцали одиночныя масляныя лампы; но скуднаго свѣта ихъ было достаточно для того, чтобы показать Лилли всю безлюдность громаднаго зданія, и отъ звука собственныхъ шаговъ ей становилось жутко.

Вотъ опять совсѣмъ неосвѣщенная проходная комната…

"Богъ ты мой! Кто это сидитъ тамъ на диванчикѣ?.."

Дѣвочка остановилась съ бьющимся сердцемъ и, приподнявъ въ рукѣ ночникъ, пристально вглядѣлась.

"Да это дежурный лакей! Усталъ тоже, бѣдняга, за ночь и клюетъ носомъ".

На цыпочкахъ она прошмыгнула далѣе, чтобы не тревожить спящаго.

Тутъ изъ боковой комнаты донесся къ ней рѣзкій картавый голосъ.

"Вѣрно, опять кто-нибудь изъ прислуги; еще кого разбудитъ!"

Заглянула она и въ эту комнату. Лампы тамъ хотя и не было, но зато топилась большая кафельная печь, и пылавшія съ трескомъ растопки освѣщали ближайшіе предметы своими яркими вспышками. Передъ большой клѣткой съ попугаемъ стоялъ парень въ косовороткѣ и засунутыхъ въ голенища шараварахъ, — должно-быть, истопникъ, который только-что затопилъ печь и со скуки, видно, радъ былъ случаю подразнить глупую птицу.

— Ты что тутъ дѣлаешь? — спросила, подходя, Лилли, стараясь придать своему голосу возможную строгость.

Парень оторопѣлъ.

— Да я ничего-съ, барышня… Поговорилъ только малость съ попугаемъ…

Но самъ же попугай уличилъ его.

— Живодеръ! живодеръ! — полушопотомъ прокартавилъ онъ, вызывающе поглядывая изъ-подъ своего наряднаго краснаго хохолка то на парня, то на барышню.

— Это ты его научилъ! — воскликнула Лилли. — Да вѣдь это никакъ тотъ самый, котораго мадамъ Варлендъ готовитъ для герцога?

— Ну, и пущай услышитъ! — съ явнымъ ужъ озлобленіемъ возразилъ истопникъ. — Живодеръ и есть: съ родного батьки моего кошками шкуру содралъ!

Лилли ахнула.

— И отецъ твой померъ?

— Помираетъ; дай Богъ до Рождества дотянуть.

— Это ужасно! Но, вѣрно, старикъ твой шибко передъ нимъ провинился?

— Знамо, не безъ того… Да вольножъ было этимъ конюхамъ нѣмецкимъ хвалиться, что герцогъ ихъ такой и сякой, чуть не помазанецъ божій. Ну, а батька мой, грѣшнымъ дѣломъ, подвыпилъ, да спьяну и выложилъ имъ на чистоту всю истинную правду: что герцогъ ихъ, молъ, вовсе-то не знатнаго рода, а тоже изъ подлаго люда. Ну, тѣ и пойди, донеси самому, а онъ какъ распалился тутъ гнѣвомъ…

Оправдываясь такимъ образомъ, басистый парень возвысилъ голосъ. Попугай въ свою очередь, не желая отстать отъ него, издалъ пронзительный свистъ и провозгласилъ заученную отъ г-жи Варлендъ фразу:

— Hoch lebe Seine Durchlaucht! Hurra! hurra! hurra!

Дверь въ спальню Варлендъ растворилась, и оттуда выглянула она сама въ ночномъ чепцѣ, въ ночной кофтѣ.

— Ты ли это, дитя мое? — удивилась она. — Какъ ты сюда попала, и кто это съ тобой?

Лилли стала по-нѣмецки же объяснять ей. Истопникъ, не выжидая конца объясненія, далъ тягу. Впрочемъ, и сама Варлендъ не дослушала, а можетъ-быть, со сна толкомъ и не разобрала.

— И зачѣмъ было снимать мой платокъ съ клѣтки? — перебила она дѣвочку, зѣвая во весь ротъ.