Страница 2 из 4
В общем, Кюллики всю ночь мерещились глюки, да такие страшные, особенно та лапища с ненакрашенными ногтями! Будто это она, Кюллики, их забыла накрасить, хотя ей уже пора бежать на работу, а поздно вечером у нее еще свидание с культовым, как любил он сам подчеркивать, журналистом Эсой, хотя Кюллики каким-то там культовым он не казался.
А на свидание с Эсой она ходила, чтобы хоть что-то найти в мужчинах, чтобы хоть что-то найти и за это зацепиться. А еще — чтобы хоть как-то провести время. Ведь на свиданиях культовый журналист Эса водил Кюллики исключительно на выставки и премьеры. Где они ели на халяву барбекю, и пили на халяву водку «Финляндия», и, как правило, на халяву рассматривали с неприлично близкого расстояния бабу Ню местного художника Кистти, про которую Эса говорил, мол, опять он рисует свою жену Нюннике, потому что на натурщиц у него не хватает денег.
Ну за что, скажите, цепляться в этом худосочном Эсе после подобных слов? К тому же эти премьеры всегда начинаются так поздно, будто артисты и художники вовсе не работают! В общем, Кюллики была крайне недовольна. А потом Эса как бы с ленцой и очень по-эстетски, не отрываясь от Ню глазами, дескать, ничего, ничего, — протягивал свои длинные ухоженные пальцы к бутылочке «Лаппенкульте». Отчего Кюллики еще больше стеснялась своих ненакрашенных обломанных ногтей и прятала их вместе с посиневшими от холода ладонями под свисающим с плеч шарфом. Ведь Эса замечал самые незначительные вещи. Например, он уже более получаса разглядывал родинки на шее этой Ню.
— Смотри, у меня родился экспромт! — сказал Эса и тут же продекламировал:
Да, Эса очень любил пить пиво «Лаппенкульте» (Золото Лапландии) и делать культ из самых незначительных на первый взгляд вещей. Например, черные квадратики на шее у Ню на картине под названием «Мадонна и ее ребеночек», очень почему-то напоминающие Кюллики обыкновенных мух, самому Эсе напоминали концепцию.
— Эса, а мне сегодня снился сон про тебя, — вкрадчиво, пытаясь отвлечь внимание Эсы от другой женщины, прошептала Кюллики.
— Да? И что же это был за сон? — как бы с ленцой интересуется Эса, продолжая внимательно разглядывать черные квадратики на шее мадонны, списанной Кистти с жены и рафаэлевской картины одновременно.
— Это был сон про книги, которые ты написал или, возможно, напишешь. Они такие красивые, Эса! Но их разрушает какая-то неведомая, страшная сила.
— Я знаю, о чем ты говоришь, — зевнув, словно с ленцой, заметил Эса. Эта та самая сила, что подкидывает мне во сне идейки, подталкивает меня написать книги, которые никто и никогда не сможет постигнуть.
— Почему, Эса?
— Потому что эта сила подкидывает мне идейки огромной разрушительной силы. Это очень страшные идеи, и никто, кроме нас двоих, не увидит их красоты.
После этой фразы Эсы Кюллики чуть не поперхнулась, потому что слова культового журналиста уж очень походили на предложение.
— Кроме нас двоих, Эса? — переспросила Кюллики, дотронувшись пальцами до вспотевшего, рельефного, словно бутылка из-под «Лаппенкульте», лба Эсы.
— Да, кроме меня и… — Тут Эса как ни в чем не бывало протянул руку еще к одной бутылочке пива, хотя был уже от выпитого достаточно вялым, совсем как мокрая половая тряпка. — И еще, может быть, этого паразита Тайсто…
— А скажи-ка, Эса, почему ты возишься именно со мной? — спросила Кюллики после минутного шокового оцепенения. — Ведь я такая глупая, не то что Тайсто. Ведь я ничегошеньки не понимаю из того, что ты пытаешься мне втолковать.
— Эта сила — она сводит меня с ума, — продолжал твердить свое, словно войдя в транс и уже не обращая внимания на Кюллики, Эса. — Она преследует меня по ночам и не дает мне покоя даже сейчас. — С этими словами он отхлебнул порядочный глоток «Лаппенкульте», и на его лбу высупили такие же крупные капли, какие были на гладком стекле оттаявшей бутыли.
Но, даже когда Эса напивался «Лаппенкульте», он не предпринимал никаких шагов в сторону сближения с Кюллики.
«И чего они все находят в этом проходимце Тайсто? — вопрошала себя Кюллики. — Вот и журналист Эса что-то да нашел в нем положительного. Иначе сказал бы он, что Тайсто его поймет! И булочник Пекка тоже как-то похвалил Тайсто. А клерк Суло, что собирает клевер зеленой валюты в банке, — он смертельно боится Тайсто, но тоже как-то сказал, что Тайсто молодчина. А я ну ничегошеньки не могу в нем найти хорошего! Впрочем, — вдруг неожиданно вспомнила Кюллики, — я тоже вначале была очарована Тайсто».
Это когда однажды этот негодяй Тайсто набрался смелости, позвонил пьяный и буквально сказал следующее:
— Кюллики, я люблю тебя. Будь, пожалуйста, моей.
— Как? — спросонья не разобралась Кюллики.
— Очень просто: возьми и будь.
— Ты издеваешься надо мной, Тайсто?
— Да, издеваюсь, — рыгнул-кивнул в трубку Тайсто. — Это ты хорошо уловила. Ведь я, Кюллики, вампир, и мне просто необходимо для остроты ощущений кого-нибудь помучить. Вот я и решил помучить тебя. Ну так что будешь моей или нет?.. Ну хотя бы на эту ночь, а, Кюллики?..
Эта ситуация очень позабавила Кюллики. Ведь никто и никогда еще не делал ей подобных предложений. А тут — пьяный мужчина. И с ним, не заботясь о последствиях, можно поболтать о чем угодно — все равно он назавтра все забудет. И эту ночь можно провести так весело!
— Скажи мне, Тайсто, — вдруг спросила Кюллики, — а зачем я тебе нужна?
— Ну это очень просто! — И тут Тайсто как начал непринужденно перечислять ее достоинства!
Вспомнив это, Кюллики стала корить и себя, и Тайсто: «О, какая я была тогда дура! Зачем я позволила себе тогда веселиться, зная, что веселиться на ночь нельзя, что от веселья на ночь ночью снятся кошмарики?» И откуда он только, этот Тайсто, узнал номер ее телефона? И откуда только он узнал обо всех ее достоинствах?
Впрочем, и сегодня ночью Кюллики опять спала плохо, всё меняла позицию, будто она спала не одна, а со страстным мужчиной, и даже не страстным, а ужасно надоедливым большим мужчиной, который, не переставая, гладил ее по ногам, тискал, сжимал в своих объятиях. Словно пытался сделать из нее что-то совсем иное, слепить из ее тела, как из теста, новую, подходящую для него форму. И его прикосновения были до того неприятны, до того липки и шершавы одновременно, до того приторно сладки, что Кюллики очень хотелось сбросить кожу в том месте, где до нее дотрагивались. Она уж и на спину ляжет, широко расставив ноги, и на живот, подогнув коленки под подушку собственного живота, чтоб этот мужчина, не стесняясь своего внешнего вида, наконец-то вошел-провалился в нее, проявив и удовлетворив тем самым свои скотские похотливые желания. Наконец-то бы уже взял ее, перестав мучить, да хотя бы и сзади, по-собачьи.
А потом Кюллики приснилось, как кто-то ползет сзади по ноге. Кто-то очень склизкий и неприятный. В общем, Кюллики стало плохо от этого кошмара, аж в животе закололо. Хотя с утра не нужно было бежать на работу: все-таки выходной. Зато ей уже к двенадцати бежать на свидание с булочником Пеккой, чтобы хотя бы что-то найти в этих мужчинах. А потом еще она обещала позвонить своей подружке Лийсе и рассказать, что она сегодня такого нашла. Но тело после бессонной ночи было вялым, и маленькие морщинки-трещинки на веках и на шее, к тому же лицо выглядит как-то очень бледно, а под глазами синяки. И все это надо срочно поправить, замазать пудрой. Той самой волшебной пудрой, что запудривает не только отражение в зеркале, но и мужчин. Той самой сладкой пудрой, что от торопливости попадает в рот.
И все это просто необходимо сделать быстро, пусть даже съев лишку сладкого, чтобы не проиграть в глазах Пекки. Ведь в булочной у Пекки все плюшки подтянуты и подрумянены. Все булочки круглые и аккуратные — ну ни в какое сравнение с ней, Кюллики. Да и сам Пекка весь такой круглый и сияющий — просто воздушный шарик в тесте. И имя очень подходящее для булочника, хлебное… Вот бы родить от него, такого пухленького увальня, рыжих близняшек и тем самым обессмертить его булочную.