Страница 1 из 2
Григорий Горин
Убийца
Кирюша Лапенков, высокий худой мужчина лет тридцати пяти, сидел в диетической столовой и обедал. Настроение у Кирюши было скверное. Мрачное было настроение.
Да и с чего, спрашивается, быть хорошему настроению у человека, болеющего гастритом, сидящего в душной столовой и поедающего обед за пятьдесят три копейки в составе: суп овощной протертый, тефтели паровые с картофельным пюре, кисель молочный?
Какие мысли должна рождать в мозгу такая пища?
Грустные мысли. Протертые мысли. Паровые. Желеобразные. Бессолевые.
Но нет! Организм Лапенкова протестовал. И в тот момент, когда его желудок равнодушно принимал всю эту преснятину, мозг Кирюши вел активную, буйную деятельность. Мозг кипел. Он рождал острые, соленые мысли. Мысли, пересыпанные перцем и аджикой, мысли шипящие и дымящиеся, как шашлык на шампуре.
Вот они, мысли Кирюши Лапенкова, в кратком изложении:
1. «Повар – сволочь! Протираешь овощи – протирай, но не до дыр! Сам небось харчо жрет!
2. Участковый врач – халтурщик. Раз нашел у человека гастрит, так лечи. А он, кроме диеты, ничего не прописывает. За что им, коновалам, только зарплату платят.
3. Председатель месткома Точилин – прохиндей! Не дал путевку в Кисловодск. У вас, говорит, товарищ Лапенков, всего-навсего гастритик, а у нас есть товарищи уже с язвочкой. Им путевочку в первую очередь надо. Мерзавец! На следующие выборы месткома не приду. В знак протеста!
4. Начальник отдела Корольков – убогий чинуша. И голос у него визгливый, как у бабы.
«Вы почему, товарищ Лапенков, не отправили запрос в Керчь по поводу трансформаторов?» – «Потому что забыл!» – «А зарплату вы получать не забываете?»
У, зануда! Тебе бы мою зарплату!
5. Сосед по квартире Рубинин – подонок и извращенец. Каждую ночь у него музыка орет и женщины повизгивают. Оргии устраивает! И хоть бы раз пригласил, каналья!
6. Лето нынче ужасное. Жара, духота! Говорят, солнечная радиация усилилась. Полысеем все к чертовой бабушке!
7. Вообще народ как-то измельчал… Стал хлипкий и пузатый… Сегодня шел по улице – ни одной красивой девушки не встретил… Вырождается род человеческий помаленьку.
8. В футбол наши играть определенно не умеют. Распустить бы команды, а Лужники огурцами засеять… Все же польза была бы…
9. По телевизору все время какую-то муру передают… В комиссионку отнести его, что ли?
10. Эх, жизнь…!»
На десятом пункте мысли Лапенкова приостановились в своем развитии. Но произошло это вовсе не потому, что этот пункт был наиболее ярким и всеобъемлющим. Просто Лапенков вдруг заметил, что сидящий рядом за столиком бородатый мужчина пристально его разглядывает. Кирюша этого не любил. Под чужим взглядом он терялся и нервничал. Поэтому, быстро допив кисель, Лапенков встал и направился к выходу. Однако спиной он почувствовал, что бородач тоже поднялся и идет за ним.
Так они прошли вместе по улице шагов десять, и все время Лапенков чувствовал на своем затылке сверлящий взгляд бородача. Тогда Лапенков остановился и обернулся.
– Извините, – сказал бородач, подходя к Лапенкову. – Извините. Разрешите представиться: Валабуев, художник!
– Лапенков, – тихо сказал Кирюша, слегка пожимая протянутую руку.
– Не сердитесь, что задерживаю вас, – сказал бородач, – но дело в том, что меня как художника поразило ваше лицо… Это то, что я искал…
– В каком смысле? – растерянно спросил Лапенков.
– В прямом! – сказал бородач. – У вас выдающееся лицо… Низкий скошенный лоб, тяжелые надбровные дуги, острый нос, губы тонкие, нервные… А скулы какие! Ведь это черт знает какие скулы!
– При чем здесь скулы? – начал нервничать Лапенков. – Что вы хотите, товарищ?
– Я хочу вас попросить позировать мне, – сказал художник. – Ваше лицо мне нужно для картины… Это не займет у вас много времени. Всего несколько сеансов. И я заплачу!
Приветливая улыбка на лице бородача и ласковое «заплачу» как-то успокоили Лапенкова. Он смутился и спросил'
– А кого же вы хотите с меня рисовать?
– Убийцу, – сказал художник и улыбнулся. Наступила пауза.
– То есть, как это? – наконец осторожно спросил Лапенков. – Почему убийцу? С какой стати?
– Это не совсем убийца в обычном понимании этого слова, – продолжая улыбаться, сказал бородач. – Это браконьер. Понимаете, картина называется «Убийство». Композиционно она решается так: опушка леса, а на переднем плане – косуля и охотник. Нежная, трепетная косуля, обагренная кровью, лежит на траве, а над ней склонился охотник, браконьер с дымящимся ружьем. У него низкий скошенный лоб, тяжелые надбровные дуги, тонкие нервные губы искривились в садистской усмешке…
– Не-не! – запротестовал Лапенков. – Я отказываюсь… Что вы, на самом-то деле? Я люблю животных… И потом у меня семья, соседи…
– При чем здесь соседи? – поморщился художник. – А что касается животных, то именно из любви к ним я и взялся за это полотно. Я считаю охоту занятием аморальным! Моя картина будет публицистична от начала до конца. Это будет полотно-протест! Почему же вы отказываетесь помочь мне в этом благородном деле?
– Я не отказываюсь, – пробормотал Лапенков, – но как-то странно… Вы меня нарисуете, а что потом скажут? Лапенков – мерзавец, скажут…
– Ну зачем же так примитивно, – снова поморщился художник. – Картина не фотография, это все прекрасно понимают… А если кто и узнает вас, то ничего, кроме уважения, к вам это не вызовет…
– Это почему? – не понял Лапенков.
– Потому что не каждого рисуют художники, – сказал бородач. – Это, если хотите, большая честь… Неужели вы этого не понимаете?
– Подумать надо, – вздохнул Лапенков.
– Хорошо! – сказал художник. – Пошли ко мне домой. Это пятнадцать минут ходу. Вот вам и время на раздумье.
Он взял Лапенкова под руку и повел по улице. Шел он быстро, широким, уверенным шагом. Лапенков едва поспевал за ним. Приходилось семенить ногами и даже иногда подпрыгивать. Оттого и мысли в лапенковской голове были тоже какие-то семенящие и подпрыгивающие.
Вот они, мысли Кирюши Лапенкова, в кратком изложении: «Откажусь! К черту!… Почему?… Потому!… Зачем людей смешить?… Почему смешить?… Ну, не смешить – пугать?… Зачем людей пугать?! Пусть знает! С кем! Имеют! Дело! Они все думают, что у меня лицо как лицо! Тьфу, лицо!… А у меня лоб скошенный!… Ага, задрожите, голубчики! И Точилин! И Корольков! И Рубинин!… И все!… С таким лицом шутки плохи!… Попробуй! Обидь! А я с ружьем! На картине!… Над косулей!… Ничего! Они не дураки! Сегодня над косулей – завтра над тобой!… Попробуй обхами! Попробуй не дай путевку!… Ненавижу всех!… И это зафиксируем!… Картина-протест!… Смотрите, люди, до чего довели человека!… Всех на выставку свожу – звериный лик свой покажу!… Да и самому на себя со стороны посмотреть интересно. Роковой мужчина!… Девицы! Будут! Замирать! От! Страха! И! Любить!… Эх!»
– Пришли! – сказал художник, остановившись перед подъездом большого кирпичного дома. – Ну как, согласны?
– Согласен! – вздохнул Лапенков.
– Я так и думал, – сказал художник. – Прошу вас… Квартира у художника оказалась огромная и светлая. Три комнаты, через которые прошел Лапенков, были уставлены красивой старинной мебелью и книжными полками. Стены были увешаны картинами, иконами, каким-то диковинными масками. С потолков свешивались огромные старинные люстры с множеством стеклянных подвесок. Было очень уютно и, главное, прохладно.
– Садитесь, пожалуйста, – сказал художник, пододвигая к Лапенкову огромное кожаное кресло. Кирюша робко сел и с удовольствием почувствовал спиной приятный холодок кожи.
– Коньяку выпьете? – спросил художник.
– Нельзя мне, – грустно сказал Лапенков. – Врачи…
– Плюйте на них, – сказал художник. – мне тоже нельзя, а я принимаю понемножку – и ничего…
Он вышел в другую комнату и вскоре вернулся, везя перед собой на колесиках маленький деревянный столик. На столике стояли два больших бокала с каким-то желтым соком, блюдечко с нарезанным лимоном, коробка шоколадных конфет, маленькие бисквитики, большая темная бутылка с яркой наклейкой и две пузатые рюмки.