Дочь циркача

После того как на уроках закона Божьего учитель рассказал нам о пророках, я попросил его открыть Книгу пророка Исайи, главу 7, стих 14, и объяснить разницу между «девой» и «молодой женщиной». Потому что учитель, конечно, знает, что в этом стихе на иврите употреблено слово, которое и означает «молодая женщина». Об этом я случайно прочитал в энциклопедии Салмунсена. Но Матфей и Лука, очевидно, не очень внимательно изучили основной древнееврейский текст, сказал я. Возможно, они ограничились греческим переводом, который называется Септуагинта — мне это название казалось смешным. Септуагинта по-латыни означает «семьдесят», и первый греческий перевод Ветхого Завета назвали так, потому что он был выполнен семьюдесятью учеными евреями за семьдесят дней. Все это я выложил учителю.

Учитель не всегда одинаково высоко ценил мои дополнения к его урокам, хотя я старался не поправлять его, когда он просто допускал ошибки. Но когда я осмелился напасть на самое догму непорочного зачатия, сказав, что считаю ее переводческим ляпсусом, допущенным в Септуагинте, он оказался связанным учением Церкви и задачей, стоящей перед школой. Он постарался заткнуть мне рот и в тот раз, когда я совершенно невинно заметил, что, если верить Евангелию от Иоанна, Христос вершил свои деяния более трех лет, тогда как другие евангелисты отводят им всего год.

Когда мы изучали строение человеческого тела, мне было очень неприятно, что учитель называет известную часть тела словом «писька», во всяком случае рассказывая про оплодотворение. Я сказал, что слово «писька» уже давно не в ходу, особенно если речь идет о сексе. Какое же слово, по-твоему, я должен употребить? — спросил учитель. Он был понятливый человек, к тому же сильный и очень высокий — в нем было почти два метра, — но тут он по-настоящему растерялся. Не знаю, ответил я, просто вам следовало найти другое слово. Но попытаться избежать латинского названия, прибавил я под конец.

Я никогда не давал учителям таких советов во время урока. У меня не было намерения показать всем ученикам, что я умнее их, а порой умнее и самого учителя. Я позволял себе давать им свои дружеские советы только на школьном дворе, либо же по дороге в класс, либо из класса. И делал это отнюдь не для того, чтобы произвести впечатление или показать, будто я интересуюсь их предметом больше, чем на самом деле. Скорее наоборот, время от времени я изображал, что предмет вообще мало меня интересует, так мне казалось смешнее. Думаете, мною руководила чистая благожелательность? Нет, конечно.

Я давал учителям добрые советы и делал подсказки исключительно потому, что мне была интересна их реакция. Мне нравилось наблюдать за поведением людей. Нравилось смотреть, как они начинают метаться.

Каждую субботу я слушал по радио детскую передачу, и не только я. Все норвежские дети слушали эту передачу. Позже я познакомился с официальной статистикой, которая утверждала, что с 1950 по 1960 год девяносто восемь процентов норвежских детей слушали по субботам детскую передачу. Это слишком консервативная оценка.

Мы жили в пространстве, которое социологи называют культурным единством. Каждый уважающий себя человек знал Стомпу, «Путь в Агру», «Карлсона на крыше» и «Маленького лорда Фаунтлероя». Все читали «Детей Бобсей», «Фрекен Детектив» и «Пять книг». Мы были воспитаны на книгах Лаурица Юнсона, Турбьёрна Эгнера, Альфа Прёйсена и Анны-Кат. Вестли. У нас у всех была общая основа благодаря подробным сводкам погоды от Метеорологического института, сухим биржевым новостям, субботним развлекательным программам из Большой студии в Мариенлюсте, концертам по заявкам радиослушателей и многим другим передачам. Все норвежцы моего возраста имеют единую культурную основу. Мы были как одна большая семья.

К субботней передаче все дети, как правило, получали молочную шоколадку за пятьдесят эре, маленькую бутылочку «соло» и пакетик печенья, или пакетик изюма, или пакетик орехов. Иногда мы получали два пакетика—и изюма, и орехов, тогда мы их смешивали. Субботние лакомства были почти такие же стандартные, как школьные завтраки. Школьнику на завтрак от коммуны полагался стакан молока, хрустящий хлеб с козьим сыром и бутерброды с паштетом, икрой и вареньем из шиповника. Именно во время школьных завтраков я иногда узнавал, что другие дети получают дома к субботней передаче. Оказалось, все получали то же самое, что и я. Меня пугал этот негласный сговор между родителями. Я тогда еще не понимал, как глубоко культурное единство в действительности может пронизать общество.

Случалось, родители давали нам крону, чтобы мы сами выбрали себе в киоске субботние лакомства, это было, безусловно, лучше обычной смеси из арахиса, изюма и печенья. На крону можно было купить десять шоколадок, а на десять эре — одну тянучку, или две соленые лакричные пастилки «Салти», или один мятный леденец, или две шоколадки по пять эре, или четыре лакричные пастилки «Toc». Следовательно, на одну крону мы покупали три шоколадки по десять эре, две тянучки, две «Салти», один мятный леденец, четыре шоколадки по пять эре и четыре пастилки «Toc». Или: шоколадку «Ригель» за двадцать пять эре, пакетик замороженного сока за двадцать пять эре и, к примеру, две шоколадки, две тянучки и один мятный леденец. Я был мастер составлять самые выгодные комбинации. Иногда я к тому же таскал мелочь у мамы из кармана пальто, когда она была в ванной, или наводила красоту, или спала после обеда, или поздно вечером в гостиной слушала «Богему». Моя совесть не страдала, если я брал у нее из кармана монетку или две, —в те дни я не пользовался телефоном. Четыре телефонных разговора стоили одну крону, я уже тогда во всем любил порядок. Ради маминого спокойствия я строго следил за тем, чтобы не звякнули ключи и не зазвенели монеты, когда я запускал руку в ее карман. Метр часто наблюдал за моими проделками, но он не ябедничал. Имея лишнюю крону или пятьдесят эре, было намного легче выбирать субботние лакомства.

Далеко не у всех дома были современные приемники, но мы с мамой как раз недавно обменяли наш старый приемник на новенькую «Хюльдру» Тандберга. Аппарат стоял на полированной полке в гостиной и соединялся банановыми штепселями с двумя динамиками, поэтому звук у него был гораздо лучше, чем у обычных кабинетных приемников. Снизу на полке хранились все мамины пластинки — у нее было солидное собрание старых дисков на семьдесят восемь оборотов, но было среди них немало и современных долгоиграющих пластинок и синглов. Купив себе субботних лакомств, я усаживался на персидский пуфик возле одного из динамиков и раскладывал на приемнике свое богатство. Если лакомств получалось больше, чем я мог себе позволить, я прятал шоколадки и тянучки внизу на полке так, чтобы их не было видно. В таких случаях я начинал свое пиршество с нижнего ряда.

Взрослые тоже покупали себе к субботе что-нибудь сладкое. Я проводил основательные дознания во время школьного завтрака, и рассказы моих одноклассников точно совпадали с моими домашними наблюдениями. Взрослые любили фруктовое желе по двадцать пять эре, маленькие шоколадки с коньяком от фабрики «Бергене», апельсиновое печенье или темный шоколад «Негритянский принц». Если днем к ним приходили гости, они пили чай и ели свежие булочки с итальянским салатом, а когда требовалось особенно изысканное угощение, они покупали французские батоны и делали многослойные сандвичи с ростбифом, салатом из креветок, ветчины и печеночного паштета.

Мама считала, что я слушаю детские передачи, потому что они смешные. Она не понимала, что в это время я углубляюсь в свои мысли. Что, сидя на пуфике, я придумываю, как можно улучшить детские передачи. Уж если каждую субботу радио претендует на час внимания всех норвежских детей, то могло бы сделать свои передачи интереснее. У меня в голове роилось множество идей: конкурсы для слушателей, шутки, скетчи о привидениях, рассказы о животных, бытовые истории, сказки и радиопьесы, которые я сочинял сам. Я строго следил за тем, чтобы каждая моя передача укладывалась в шестьдесят минут. Это было поучительно. Просто невероятно, как много всего можно вместить в шестьдесят минут! Надо только критически относиться к тому, что делаешь. А я к своим проектам подходил очень критически, что, к сожалению, не всегда можно было сказать о Лаурице Юнсоне. Даже такому мастеру, как Альф Прёйсен, стоило бы задуматься, сколько раз дети могут слушать его рассказ о том, как он запихивал два эре в свою копилку. Вот Уолт Дисней строго судил свои работы, но он был божеством, он создал свой собственный мир. Вообще, у меня с Диснеем было много общего. Его в свое время тоже вдохновил копенгагенский Тиволи, это было еще до того, как он создал свой Диснейленд. Я придумал много веселых историй про утенка Дональда, хотел послать их Уолту Диснею, да так и не собрался.