Дочь циркача

Обедать я не стал, не мог даже подумать о том, чтобы войти в обеденный зал, но, к счастью, у меня в номере нашлась пачка печенья и пакет арахиса. Я сел к письменному столу и продолжил рассказ о своей жизни, это был способ собраться с мыслями и немного успокоиться. Я писал о встрече с Беатой в Амальфи и наших прогулках в Понтоне и Поджеролу.

Я просидел очень долго, было уже два часа ночи. Некоторое время я постоял у окна, глядя вниз на море, на волны, бьющиеся о Сарацинскую башню. Маленький человечек продолжает бродить по моей комнате. Размахивая на ходу бамбуковой тростью, он произносит: Кыш! Кыш! Я пытаюсь не обращать на него внимания, но его тревога невольно передается и мне.

Уже половина третьего. Я снова припомнил все, что случилось в последние дни, и особенно то, как вела себя Беата сегодня вечером. Меня знобит.

Три часа. Меня вдруг поразила страшная мысль. У меня такое чувство, будто я совершил убийство, будто проснулся после того, как, пьяный, задавил ребенка. Меня трясет, я задыхаюсь.

Может быть, это воображение сыграло со мной злую шутку? Я пытаюсь записать все свои мысли, но у меня дрожат руки. Она сказала, что ее мать внезапно умерла на празднике в честь дня ее рождения, и всего через несколько недель я встретил Беату в Амальфи.

Так не годится, опять у меня разыгралось воображение.

Сердце колотится как бешеное. Я вышел в ванную и выпил воды из-под крана, но удушье по-прежнему не отпускает меня.

Что она имела в виду, сказав, что я чудовище? Связано ли это с «Помощью писателям»? Или причина в другом? Я не смею додумать до конца эту мысль. Я никогда не осмеливался окончить один из моих набросков, обрывая его на полуслове. Это превосходило все мои фантазии.

Почему мы больше не можем видеться? Она не стала ничего объяснять, но намекнула, что один из нас должен умереть. Я списал это на истерику. И попросил рассказать об отце только для того, чтобы выиграть время, но она вся сжалась и ответила, что сказала уже достаточно.

Меня мучит удушье, но мое недомогание вызвано не мыслями о Беате и не нашими объятиями в Мельничной долине. Я отвратителен сам себе, причина моей болезни во мне самом.

Я опять выходил в ванную и пил воду. Потом долго смотрел на себя в зеркало. Мне пришлось подавлять тошноту, чтобы меня не вырвало прямо в раковину. У меня тоже высокие скулы. И мои глаза тоже похожи на глаза моей матери.

Четыре часа. Я весь в холодном поту. Моя жизнь рухнула, от меня остался только скелет, обтянутый кожей.

Все мои надежды на будущее были связаны с Беатой, теперь от них ничего не осталось.

Она словно окаменела, когда я закончил свою повесть о дочери директора цирка. И заметила, что мне не следовало рассказывать ей эту историю, что это было глупо, непростительно глупо. Она не сказала, что уже слышала ее раньше, но, возможно, имела в виду, что я не должен был рассказывать о дочери директора цирка в тот раз, много-много лет назад. Если она сама забыла эту историю, мать, безусловно, напомнила ей о странном человеке, который надевал на нее платьице и рассказывал о маленькой девочке, заблудившейся и потерявшей своего отца в глухих шведских лесах.

Марии нет больше в живых. Бедная Мария, она умерла девятнадцатого февраля в день своего пятидесятивосьмилетия. Она не болела, но ей не было смысла жить дальше. Ей шел двадцать девятый год, когда мы зачали Беату, а теперь двадцать девять лет исполнилось самой Беате, это не может быть случайностью.

Марии суждено было жить, пока ее дочери не стукнет столько же, сколько было самой Марии, когда она так легкомысленно позволила себе забеременеть от Паука. Из-за этого и она, и дочь должны были понести возмездие, это так же логично, как неминуемая кара позором. Из-за этого и я должен пережить унижение. Таким образом, мы трое воссоединились в позоре и бесчестье. Я уже давно знал, что черные эльфы и ангелы смерти часто действуют заодно.

Может быть, завтра утром я услышу подробности о Вильгельмине Виттманн. Но мне уже ясно, что за этим забавным псевдонимом должна скрываться Беата. Это и есть ее тайна.

Мария слышала от меня много историй, которыми могла поделиться с дочерью за те долгие годы, что они жили вместе. Может быть, некоторые из них рассказывались на сон грядущий, ведь были среди них и сказки со счастливым концом. Через какое-то время мои сюжеты обрели самостоятельность и ушли от меня, а теперь и Беата воспользовалась ими, написав сперва «Тайну шахмат», а потом «Тройное убийство post mortem». Мария не давала о себе знать, пока ее дочь не выросла и не взялась за перо.

Беата застеснялась, признавшись, что тоже пишет, а мне, как никому другому, было известно, что скрывается за такой застенчивостью. Я должен был догадаться… Ничего удивительного, что человек чувствует смущение, выдавая чужую историю за свою собственную.

«Тройное убийство post mortem». Я вздрогнул от страха перед собственной выдумкой. В некотором смысле весь треугольник уже испытал на себе удар смертельного хлыста. Но двое из нас еще живы, а вместе с Метром — трое.

Я должен был спросить разрешения на то, чтобы поднять бедную циркачку, рухнувшую на манеж. Она упала на опилки, и директор цирка надругался над ней. После стольких лет, прожитых за границей, она вернулась к своему отцу, но он не сумел прочитать знаки судьбы и надругался над ней. Он уже сбежал из книжного цирка в Болонье. Больше там представлений не предвиделось.

Через несколько часов я, быть может, услышу историю о матери и ее трехлетней дочке, которые некоторое время жили в Швеции, но потом переехали в Германию. А может, они никогда и не жили в Швеции, может, дочь директора цирка родилась в Германии, ведь там тогда жили родители Марии, я и это тоже забыл.

Беда заключалась в том, что мне никто ничего не сообщил. Для Марии оказалась роковой попытка вырваться из чудовищной паутины, спасаясь от Паука. Мне было не положено даже знать имени ее дочки, это была роковая ошибка. Каждый отец должен знать имя своего ребенка.

Другую ошибку, уже позднее, допустил я сам, слепо поверив болтовне Луиджи о заговоре оскорбленных писателей. Потому и не представился Беате как следует. Мысль о том, что я когда-нибудь снова встречу Золотко, не приходила мне в голову. Я никогда не представлял себе эту девочку взрослой женщиной и едва ли задумывался о том, сколько ей сейчас лет.

Ночь, но я по-прежнему слышу шум мотороллера, разъезжающего по берегу. Некоторое время я простоял у окна — смотрел на огни теплохода, плывущего вдалеке, иногда они пропадали между волнами, но потом снова выныривали. Луна на ущербе, от нее осталась только половина, но все-таки она отбрасывает на поверхность воды широкую серебряную дорожку.

Я снова сел к письменному столу. Сижу и смотрю на идиотскую круглую вешалку в спальне, она похожа на птичье пугало и заставляет меня чувствовать себя птенцом.

У меня нет иных желаний, кроме желания быть человеком. Я хочу смотреть на птиц, на деревья, слушать, как смеются дети. Хочу жить в этом мире, отказаться от всех фантазий и просто жить. Прежде всего мне следует вымолить нечто столь естественное, как право быть отцом собственной дочери. Может, она найдет другой выход, а не просто оборвет со мной всякую связь? Хотя мне было бы нетрудно ее понять. Я виноват, но разве нет небольшой разницы между объективной и субъективной виной? Я провинился перед нею не намеренно, у меня не было дурного умысла.

Пять часов. У меня уже нет сил. Но это неважно, защищать мне больше нечего.

Лед начал давать трещины, и под его поверхностью появляется холодная темная глубина. На нем больше нельзя выписывать пируэты. Отныне я должен научиться плавать на глубине.

Метр стоит перед камином, лицо его почти торжественно. В первый раз он положил тросточку себе на плечо, словно несет тяжелую ношу. Он смотрит на меня и спрашивает: И что дальше? Что мы теперь вспомним?

Но мне кажется немыслимым вспомнить во всех подробностях то, что произошло, когда мне было всего три года. Я смотрю на маленького человечка и говорю: Мне не передать это словами. Я забыл язык, на котором говорил тогда. Маленький мальчик взывает ко мне на языке, которого я больше не понимаю.