Гости с Уазы

На привале я отдал распоряжение-сигнал аккуратному и расторопному Билю включить болото. И вот раздалось кваканье лягушек. Признаюсь, на Земле это не доставляло мне никакого удовольствия, но здесь – другое дело. Лягушечьи голоса вносили жизнь в этот вакуум… Я слушал почти с восторгом этот концерт. Роботы стояли так, что я видел только их спины. Казалось, они тоже слушали.

Лягушки квакали. В их кваканье было спрятано земное лето, вечерний сумрак, запах осоки и гусятника…

Ради щедрой, доброй Земли и ради людей я прибыл сюда, на Марс. Я знал, что встречусь здесь с трудностями. Но пока я не жалел об этом. Я делал свое дело. Роботы помогали мне. Без них я не смог бы сделать ни одного шага. Они несли с собой тот кусок земной биосферы, тот маленький островок, без которого я не смог бы прожить здесь ни одной минуты. Мне нужны были кислород, вода, пища, тепло. Только тут, на Марсе, да еще на космической станции я мог со всей остротой почувствовать железную силу детерминизма, связь живого организма со средой. На щедрой, доброй, красивой Земле человек забывал, что он, кроме всего прочего, еще и организм.

Наступила пауза. Марина вошла и выключила «память».

– Но сердитесь, Микеланджело, – сказала она, – на сегодня довольно. Дайте ему отдохнуть, а заодно и себе.

– Ему? Разве он… Он ведь не существует как личность, не правда ли?

Марина рассмеялась не совсем кстати:

– Он существует и не существует. Но дело не в этом. А вот личность ли он? Это мы и хотим узнать. В какой мере оторванная от человеческого организма память может сохранить что-то от личности? Организм как целое – ведь это тоже интересная проблема.

– Меня в нем интересует не организм, а человек…

– Меня тоже, – сказала Марина.

22

Астрогеолог Володя называл нашу планету щедрой, доброй Землей. Но ведь не всегда она была такой щедрой и доброй, ведь такой ее сделал человеческий труд.

И вот на днях я узнал, что люди собираются сделать добрым и щедрым неуютный, холодный Марс. Коммунистическое общество приняло решение создать на Марсе атмосферу и биосферу.

Пройдет ряд десятилетий, и люди, работающие на Марсе, не будут терпеть те суровые лишения, которые испытал астрогеолог Володя.

Где бы я ни появлялся, везде я слышал о Марсе и о том, каким он станет через двадцать – тридцать лет. Об этом говорили пассажиры в машинах быстрого движения, пешеходы на улицах, строители, созидающие жилища и экспериментальные институты, люди, прогуливающиеся в парках и садах. Даже в проницательных глазах стариков, смотревших на мир сквозь призму большого житейского опыта, я заметил юношеский блеск энтузиазма. Старики, вероятно, завидовали тем парням и девушкам, чей возраст и чьи свежие силы позволяли надеяться на то, что они примут участие в переделке природы Марса.

В нашем институте тоже все говорили об этом смелом решении, обсуждали проект и план работ, принятых Советом коммунистического общества Земли. Все сотрудники Института времени хотели активно включиться в эту работу. Но Совет коммунистического общества распорядился иначе. Мой отец и другие руководители института получили указание продолжать исследования, связанные с расшифровкой уазского послания, а марсианской проблемой должны были и впредь заниматься только те лаборатории, которые имели необходимый опыт. Таким образом, Уаза и уазцы продолжали оставаться в центре внимания сотрудников нашей лаборатории.

Так как грамматики и логики встретились почти с аналогичной загадкой уазского мышления, научное руководство института избрало сложный путь решения уазской загадки. Мой отец считал: то, что не сумела решить математическая лингвистика, сумеет решить гипотетическое моделирование странного мышления и видения уазцев. Это было дело настолько необычное, что оно стояло на грани фантастики, а иногда и за ее гранью.

Теперь я часто видел своего отца в лаборатории Сироткина. Оба они – Сироткин и мой отец – подолгу о чем-то спорили.

Лаборатория работала напряженно. Все занимались поисками. Иногда появлялся беллетрист и фантаст-психолог Уэсли-второй. Мой отец упорно называл его Уэсли-младшим или просто Младшим.

– Ну что принесли, Младший? – спрашивал этого франтоватого и молодящегося человека мой отец. – Выкладывайте свое кредо.

Уэсли-второй принимал участие в работе над созданием личности нового Кумби, своеобразного и причудливого чужого «я», приближенного к гипотетической среде, странной и небывалой среде, где преобладает одушевленное над неодушевленным.

Временами мой отец переставал верить в эту затею.

– На старости лет, – ворчал он дома, – стал антропоцентристом! Даже и того хуже, почти виталистом! Может ли быть одушевленной, то есть живой, среда? Абсурд! В том и сущность всякой среды, в единстве с которой живет организм, что она мертвая, иначе бы она перестала быть средой. Правда, существуют в земной природе организмы, которые живут среди организмов. Их среда действительно живая. Но это паразиты! Не могу же я допустить, что уазцы – это организмы среди организмов. Двойной абсурд.

– Если абсурд, то почему же вы с Сироткиным создаете это странное «я»?

– А потому, что полезно было бы установить хотя бы то, что это абсурд. Евгений Сироткин… Что ж, о нем верно говорят: увлекающийся человек.

Уаза! Она у всех была на кончике языка. Про нее сочиняли юмористические стихи, рассказывали анекдоты. И каждый ее представлял себе не такой, какой ее представляли себе другие.

Я помню, как Уэсли-второй, этот удивительный человек, сделавший своей профессией вымысел, рассказывал нам о том, какой он представляет себе Уазу. Нет, это больше походило на сказку, чем на трезвую и обыденную реальность. Этот писатель, психолог и фантаст был, как он откровенно признался нам, не в силах оторваться от собственной личности, собственных привычек, собственных переживаний и, экстраполируя Уазу, он мысленно переносил самого себя на эту странную планету. И вот им, Уэсли-вторым, человеком земным, хотя и пишущим о внеземном и далеком, овладел страх и даже ужас от одного сознания, что вокруг него все живое, что под ногами у него организмы и все вокруг живет, дышит, а значит, и чувствует.

Он долго занимался экстраполяцией, пока не кончилось терпение моего отца.

– Неужели вы не можете оторваться от самого себя, от собственных переживаний и взглянуть на мир Уазы глазами гипотетического уазца?

– Простите, я писатель, человек, житель Земли, а не уазец. Я могу…

– Не только можете, но должны освободиться от субъективизма. Вы говорите: страх, ужас! Чепуха. Уазцу, выросшему на своей планете, не придет в голову такая блажь – бояться своей собственной среды, живая она или не живая.

– А эмоции?

– У них, наверно, другие эмоции, чем у нас. Ведь я уже говорил: там, вероятно, и эволюция была не такая, как у нас. И перед нами встает вопрос: существует ли мышление, построенное на других законах, отличающееся от нашего? Вот над этим мы и бьемся. Вы говорите: страх, ужас. А может быть, они вообще не имеют понятия о том, что такое страх. Может, этого слова нет в их словаре.

– Могу допустить это, но только в том случае, если они бессмертны, – вмешался в спор Евгений Сироткин.

– А откуда мы знаем, смертны они или бессмертны? Если они обогнали нас на миллионы лет, то, наверное, они нашли способ предохранить наследственную информацию от порчи. Если они овладели этой тайной, то слово «страх» для них звучит так же, как для нас слова «табу» или «групповой брак». Этим занимаются их историки первобытного мышления.

Почти все сотрудники лаборатории пытались представить себе среду, в которой жили гипотетические уазцы, и только я один не столько думал о далекой и загадочной Уазе, сколько о человеке, пребывавшем вне времени и пространства и все-таки оставшемся человеком. Я часто, слишком часто открывал уже переставшую быть таинственной дверь, ключ от которой Марина Вербова доверяла только мне.