Страница 13 из 25
С необычайной ясностью и безупречной логичностью Марина Вербова изложила суть дела и отделила истину от всех наслоений. В этой интересной и глубокой статье она дала развернутое материалистическое обоснование своей теоретической и экспериментальной работе. Она дала остроумный и исчерпывающий ответ на вопрос о том, что такое память и какую роль играют нуклеиновые кислоты в хранении «прошлого», кислоты, известные своей беспримерной устойчивостью. Она поведала миру много нового о малоизученной деятельности этих феноменальных кислот, а также о том «запаснике» в клетках мозга, где хранится невообразимое количество отраженных сознанием фактов и событий, резервированных и не использованных в сознательной жизни индивида.
Она подробно рассказала и о том, как она «записывала» память погибшего. Это была не простая электронная запись, а искусно созданная модель, почти точное воспроизведение работы мозга, тонкой и точной работы нуклеиновых кислот. Она не забыла также записать все цепочки молекул тех высокомолекулярных соединений и чувствительных кристаллов, с помощью которых она воспроизвела невоспроизводимое.
Забыла Марина упомянуть только об одном: для чего она так точно воспроизвела голос погибшего, смоделировав голосовые связки, живую и неповторимую интонацию?
Когда я спросил ее об этом, она улыбнулась и в свою очередь спросила меня:
– Вы что любите больше: схему или жизнь?
– Жизнь, – ответил я.
– Я тоже больше люблю жизнь, чем схему.
17
На умном лице Евгения Сироткина ироническая улыбка.
– Послушайте, Петров, – говорит он мне. Он мог бы сказать не Петров, а Микеланджело, как называют меня все знакомые сотрудники Института времени.
– …Послушайте, Петров. Мне бы хотелось знать, в чьей же лаборатории вы работаете: в моей или в лаборатории Вербовой?
– В вашей.
– Это думаете вы. А я думаю, что вы только числитесь. Где вы опять пропадали целых два дня?
– Ловил рыбу на Карельском перешейке.
– Так. И много поймали?
– Немного больше, чем Юлиан Кумби.
– Кумби феномен, я это понимаю. Но все же вы не должны забывать о своей работе.
Евгений Сироткин умолкает и задумывается. Он явно чем-то расстроен. Но насчет меня он прав. Последние две недели я проводил либо ловя рыбу с Юлианом-Матвеем, либо присутствуя в лаборатории Марины Вербовой.
Феномен-старичок все еще поражал меня ненасытной точностью своей памяти. Правда, беседы наши были чуточку однообразны.
Я (подражая Вербовой, строго). Что вы делали девятнадцатого июня две тысячи тридцать второго года?
О н. Утром съел яйцо всмятку и творожники со сметаной. Пил кофе. В обед скушал холодный борщ и пожарские котлеты с морковью. Поужинал скромно, чтобы не видеть тяжелых снов…
18
Хотя я часто виделся с отцом (мы жили вместе), но разговаривал он со мной редко. Занятый загадочной Уазой, весь без остатка погруженный в свои мысли о ней, он, казалось, не замечал меня.
Меня очень удивило, когда он за завтраком вдруг с любопытством посмотрел на меня и, усмехаясь, спросил:
– Ну, как поживает твой Юлиан-Матвей?
– Здоров, – ответил я, – ловит рыбу. Вспоминает.
– А ты хоть записываешь, что он говорит?
– Иногда записываю, иногда – нет.
– Записывай, не ленись. Я тебя очень прошу.
– Но он чаще всего вспоминает всякие пустяки: меню, дожди и снегопады. Это же не интересно.
– Зато он сам интересен.
– Марина мне говорила. Но я думал, что им интересуется только она, да и то в связи с той задачей, которую она решает.
– Я тоже интересуюсь этим старичком.
– Надеюсь, не в связи с расшифровкой уазской телеграммы?
– Отчасти и в связи с ней.
– Мне это непонятно. Не думаю, чтобы уазцы походили на этого странного старичка и занимались тем, что вспоминали, что они скушали в течение длинной жизни.
– Я тоже этого не думаю.
– Тогда объясни, пожалуйста.
Отец взглянул на часы:
– Постараюсь это сделать, хотя очень спешу… Гипотетические уазцы – пока они еще, к сожалению, гипотетические, – как я предполагаю, обогнали нас в своем развитии если и не на миллионы лет, то на многие и многие тысячелетия. Их психическое поле должно быть гораздо более мощным, чем наше. А память? Она тоже должна быть иной, более емкой. Раз они обогнали нас, они должны жить в более сложном мире. Если мы должны носить в своей памяти все, что произошло с нами, начиная с палеолита… я имею в виду историю, время… и помнить все, что происходит на Земле и за пределами солнечной системы, то освоенный ими мир гораздо шире нашего и во времени и в пространстве…
– Но ведь помним не только мы, – перебил я отца, – за нас «помнят» книги, кинофильмы, запоминающие устройства…
– Книги, фильмы и электронные устройства – только продолжение нашей памяти. Мы знаем и помним неизмеримо больше, чем люди минувших эпох. У меня нет сейчас времени развивать дальше эту мысль. Она не так уж сложна. Пример Кумби показывает, что его память бесполезна, она не обогащает, а скорей обедняет. Несогласованность в работе двух сигнальных систем. Болезнь, отсталость, слабое развитие интеллекта. Но представь себе существо не только с емкой памятью, но и огромным интеллектом. Память служит этому интеллекту, служит познанию… И обе сигнальные системы работают идеально…
В глазах отца появился блеск. Он словно помолодел.
– Часто, очень часто я представляю себе уазца, существо огромного интеллекта и необыкновенно емкой памяти, памяти, в которой это существо носит огромное богатство… Как мне хотелось бы встретиться с таким существом и побеседовать с ним. Много бы я отдал за то, чтобы провести вместе с ним хотя бы час.
– А это возможно?
– По теории вероятности, да, Мика, – ответил отец. – Но это случится не скоро. А пока изучай память и почаще навещай своего старичка.
Я почти ежедневно виделся с Юлианом-Матвеем. Старичок поселился в институтском городке, недалеко от того дома, в котором жила Марина Вербова. Две ничем не примечательные комнаты, полки с книгами, старинная кровать и клетка с певчей птицей – вот и все, если не считать робота-щетки, чистившего платье старичка и наводившего в комнатах порядок.
Никаких вещей, напоминавших о прошлом, никаких следов былого и утраченного, но это и понятно. Все прошлое Юлиан-Матвей держал в своей бездонной памяти.
Я заинтересовался книгами, чтобы ознакомиться с интеллектуальными интересами их владельца.
Я взял первую попавшуюся книгу и, раскрыв ее, изумился. Мой взгляд скользил по чистой странице, на которой не было ни одного знака, ни одной буквы. Я подумал: бракованное изделие, небрежная работа типографии и издательства – и перевернул страницу. Следующая страница тоже был девственно чиста. Тогда я взял другую книгу и раскрыл: то же самое, ни одной буквы, страницы безмолвствовали, наполняя мое сознание слепой, бездушной тишиной. Юлиан-Матвей стоял у окна спиной ко мне.
Я. Юлиан! Почему в ваших книгах чистые страницы?
С т а р и ч о к. А зачем мне слова? Я читаю не книги, а то, что жизнь написала сама. Я помню то, что не вспомнит ни одна книга.
Я. А зачем же они стоят здесь на полке?
С т а р и ч о к. Я иногда раскрываю их.
Я. Для чего?
С т а р и ч о к. Это иногда помогает, когда не можешь что-нибудь вспомнить.
Я. А разве с вами случается, что вы не можете вспомнить того, что хотите?
С т а р и ч о к. Редко. Не чаще, чем раз или два в год. И вот тогда помогает чистая страница.
19
Прошло полгода как я познакомился с Юлианом-Матвеем, полгода, в течение которых со мной изо дня в день беседовало его прошлое. И вот Марина сказала мне, сказала неожиданно, без всякой предварительной подготовки:
– Микеланджело, хотите побывать в той части лаборатории, ключ от которой я ношу с собой?
– Хочу ли? – ответил я. – Все хотят. Но там, кажется, никто не бывал, кроме вас, Евгения Сироткина и моего отца?