Полонянин

– Давай быстрее, – махнул рукой Алдан. – А то скоро уж начнется, а мне поглядеть на потеху охота. Я на башне себе уж местечко пригрел, а тут ты.

– Я быстро.

Завел я коника в денник, расседлал, овсу в ясли сыпанул.

– Ешь, – говорю, – наголодался за дорогу-то. Послушался Буланый. Морду в ясли ткнул и захрумкал. Вот и славно.

– Здраве буде, Добрыня! – услышал я за своей спиной.

Обернулся, а это Кветан со мной здоровается. Обнялись мы.

– Ты где был-то? – конюший меня спросил.

– Потом все, старшой, – отмахнулся я. – Недосуг мне сейчас.

– Ну, ты смотри, – понимающе подмигнул Кветан. – После казни заглядывай. Мы с ребятами тебе встречу вечерком устроим.

– Хорошо, – сказал я и к выходу поспешил.

– К терему, говоришь? – Алдан уже своих выстроил.

– Да, к терему, – кивнул я.

– Давай! – скомандовал десятник.

Надавили ратники на толпу, дорогу нам расчистили. А народ огрызается. Кому понравится, когда его щитом в спину толкают?

– Расступись! – кричит Алдан.

Мы за ним следом спешим, а люди за нашими спинами снова, как вода, смыкаются. Я от криков чуть не оглох. На Никифора взглянул. Ничего. Держится послух. И Григорий от нас не отстает.

Добрались до крыльца. Отдышались.

– Благодар тебе от меня, десятник, – сказал я Алдану.

– Наливай! – расхохотался он.

– Вечером на конюшню заглядывай.

– Вот это дело! – сказал десятник и со своими ратниками обратно попер, к месту нагретому прорываться стал.

А мы в терем направились.

– Лепота-то какая! – не сдержался, перекрестился Никифор, когда мы в сени расписные вошли.

– Ты еще горницы не видел, – сказал я ему. – Вот где действительно красиво.

– Ну, веди, – сказал Григорий.

Поднялись мы по лестнице широкой в горницу. А тут у дверей стоит посадник козарский, Ицхак, и плачет. Увидел меня, слезы рукавом утер.

– Соломона, – говорит, – смертью казнить хотят. Обвиняют в том…

– Знаю, – сказал я. – Мне стражник у ворот сказал.

– Мы даже выкуп за него приготовили, – всхлипнул Ицхак. – Всем посадом виру собирали. Уперлась княгиня. Не хочет меня принимать. Жизнь ей Соломонова понадобилась. О, Адонай… – снова слезы полились из глаз иудея.

– Она-то здесь? – кивнул я на дверь.

– Здесь, – сказал посадник. – Стою жду, когда она меня принять сможет.

– А Святослав?

– Да все с ним в порядке. Он еще третьего дня со Свенельдом в Чернигов уехал.

– Подождите, – оставил я христиан с иудеем, а сам в горницу вошел.

Ольга у окошка стояла да на майдан смотрела. Приоткрыла она окно, чтоб лучше ей видно было, оттого и сквозило морозцем. Холодно на дворе, народ шумит. И в горнице холодно.

– Ты не застудишься? – сказал я ей. Вздрогнула она от моих слов, повернулась быстро.

Платочек любимый затеребила.

– Что же ты так долго? – спросила строго.

– И тебе здравия, княгиня, – отвесил я ей поклон.

– Год тебя целый не было, я уж думала, что не увижу тебя больше. – И вновь к оконцу отвернулась.

– Меня отец учил, чтоб слов я своих на ветер не разбрасывал, ну а если дал, то отпираться не след. А не было меня потому, что до Мурома путь не близкий. А ты неужто меня ждала?

– Ждала, – сказала княгиня. – Но не одного, а с Григорием. Или ты забыл, зачем я тебя посылала?

– Отчего же? Я человек памятный.

– Ну, и?..

– Выполнил я твою просьбу, княгиня.

– Не просила я тебя, – взглянула она на меня, – поручение давала.

– Поручение холопам дают, а я вольный теперь. Или ты от обещания своего откажешься?

Помолчала она. Платочек потеребила.

– Ну, тогда чего же ты один пришел? – наконец спросила.

– Так ведь неспокойно в Киеве. Заробел христианин. Непривычно ему, человеку божьему, когда народу столько. Что тут случилось у вас? Опять киевляне бунт подняли?

– Мы лекаря сегодня казнить собрались, – передернула она плечиком.

– И за что же Соломону честь такая?

– Он сына моего отравить хотел, – скривилась княгиня, словно сама отраву приняла.

– Что-то тут не так. Сколько лет ты ему доверяла…

– Выходит, и лекарям верить нельзя, – перебила она меня.

– Так и себе можно в вере отказать. Я слышал, что жив и здоров каган.

– Это сейчас. Ты не видел, как седмицу назад его выворачивало. Из нужника не вылезал. Опасалась я, что совсем хворобой изойдет. Исхудал, как блесточка, от ветра его шатало…

– А Соломон тут при чем?

– Так ведь он сам сознался, что его это рук дело.

– Ну, у ката киевского и мертвый на себя все беды людские примет.

Отмахнулась она платочком.

– Дозволь, княгиня, мне с иудеем переговорить. Сколько лет мы в знакомцах ходим. Проститься с ним хочу, – не отступился я.

– А мне прикажешь ждать тут, пока ты с лекарем лясы точить будешь?

– Отчего же ждать? – отворил я дверь. – Григорий, Никифор, проходите. Зовет вас Ольга, княгиня Киевская.

– Мир этому дому, – Григорий в горницу вошел.

– Пусть Господь будет к хозяевам милостив, – от баса послуха задребезжала слюда в оконцах.

– Ну, так я в поруб спущусь? – взглянул я на Ольгу.

– Ступай, – кивнула княгиня.

Притворил я дверь за собой, а тут уже Ицхак меня встретил.

– Ну? Что? – А в глазах у посадника надежда с тревогой вперемешку.

– Погоди, – я ему и бегом в поруб.

Прошел через подклеть. Гридни двери в поруб стерегут, а то вдруг кто вздумает иудея из полона выручать. Не стерпел я, рассмеялся от такого рвения.

Только они шутки моей не поняли, мечи вынули и на меня поперли. То ли со скуки у них ум за разум зашел, то ли впотьмах не разглядели, кто там смеется?

– Обалдели, что ли, совсем? – я им крикнул.

И вовремя. Не то бы до смертоубийства гридни дошли. С них станется.

– Это же я, Добрый, ключник княжеский.

– Тьфу, – сплюнул в сердцах один из гридней. – А мы тебя с потемок не признали.

– Кто за главного у вас? – спросил я, не мешкая.

– Что? Пора? – из клетушки, что рядом с дверью в поруб была, Претич выглянул.

Увидал меня, удивился, улыбнулся…

– Все после, сотник, – остановил я его. – Соломон здесь?

– А куда ему деться?

– Меня Ольга к нему послала. Вели, чтобы дверь отпирали.

И тут крик жуткий раздался. Словно из кого-то живьем кишки вынули.

– Это он? – спросил я тревожно.

– Да нет, – ответил Претич. – Это Дубынька-разбойник вопит. Его вчера привезли. Удумал, чудилка, купцов на черниговском тракте грабить, да на Свенельда со Святославом нарвался. Ну, его Душегуб наш сразу на правило и выставил. У ката рука нелегкая. Теперь Дубынька отойти от правежа не может. Всю ночь орал, словно резаный, спать не давал. Засовы отоприте, – велел он гридням.

Лязгнуло, заскрипело, отворилось. Вошел я в полумрак поруба. От мороза поежился, от вони поморщился.

– Соломон, – позвал.

– А? Что? – в углу зашевелилось. – Уже?

– Тише, Соломон, – к лекарю я на груду тряпья подсел. – Это я, Добрыня.

Смотрю на старика, а у самого чувство, словно это меня кат мучил. Не пожалел его Душегуб. Космы его седые подпалил, бороду выдернул, на руке двух ногтей не хватает. Из пальцев сукровица бежит, а про лицо и говорить нечего – синяком сплошным. Лишь по голосу лекаря и узнал.

– Как же ты так? – только и смог спросить.

– Вот ведь, Добрынюшка, что со мной сталось, – он мне тихонько. – Отплатила мне княгиня за все хорошее и плохого не забыла. Казнить меня ноне собралась…

– Ты погоди, – я ему. – Может, еще и обойдется все.

– Нет, – вздохнул лекарь тяжко. – Не обойдется. Кат мне нутро отбил. Не жилец я больше.

– Да брось, Соломон, ты не из таких передряг выкарабкивался.

– Когда это было… – закрыл старик глаза. – Я же тогда молодой был, а теперь…

Помолчал он, с силами собираясь, а потом на меня взглянул.

– Я же и вправду виноват, – прошептал он. – Память меня подвела. Простудился Святослав. Грудь ему заложило, горло гнойниками пошло. Ну, я ему отвар и приготовил. Только по забывчивости своей донника в четыре раза больше, чем следовало, положил…