Полонянин

Крутнулся я, волка от земли оторвал, по дуге он пролетел, задом тощим собрата своего сбил. Сорвались его зубы с толстой кожи рукава, кубарем он в порошу ухнулся. Взвизгнул жалостно и снова на меня кинулся. В горло метил, только ученый я. В сторону отшагнул да наотмашь его мечом полоснул. Перебил ему лапу. Заскулил он, словно ребенок обиженный. Отползать начал. Только не было во мне жалости. Добить его хотел…

Не вышло.

Второй волчара не позволил. Быстро он в себя пришел, бросился на меня, за локоть цапнул. До тела не достал, хвала Даждьбогу. Рванул меня вниз, к земле пригнул. Меч мой в сторону отлетел. А волк, будто почуяв, что его берет, сразу выпустил рукав и за плечо перехватился. Понял я, чего ему надобно: шею мне перекусить хочет.

Не дам!

Я на него упал. Придавить к земле думал. Вертким он оказался – вырвался. Рыкнул коротко и опять внаскок попер. Даже не знаю, как я его за морду руками схватить успел. Тянется он ко мне, слюной брызжет. Язычака лопатой вывалился. Дышит в лицо, лапами по животу скребет. Трещит под когтями овчина, но пока держится.

Кое-как извернулся я, на спину его опрокинул, под себя подмял да всей тяжестью навалился. Он отбрыкивается, скинуть меня с себя хочет. Морду воротить начал, силится на ноги встать. Ухо мне подвернулось, так я в него зубами вцепился. Рот шерстью вперемешку с волчьей кровью забило. Соплю я носом, но ухо его не выпускаю. Аж зубы от натуги заломило.

Он выкручивается – я держу. Он хрипит – и я хриплю. Упираюсь изо всех сил. Сильный он, а я тяжелый. Давлю его, а у самого мысль: «Только бы выдюжить… только бы удержать…»

Вот ведь как порой жить-то хочется.

– Добрый, – слышу, зовет меня кто-то. – Добрын, – угадал я голос.

Значит, жив Григорий. Значит, подеремся еще…

– Все, Добрый. Все. Ушли они.

Чую – волк подо мной затих. Не дышит больше. Не трепыхается.

Отпустил я его. На сторону отвалился. Отплевался от шерсти волчьей. И засмеялся сипло. Над собой засмеялся. Над страхом своим. И понял, что осилил я его. Нет его больше. Отступил. А то, что трясет меня мелкой дрожью, так это с устатку великого. Это пройдет.

– Ты как? – Григорий ко мне на четвереньках подполз, в крови весь, на лбу царапина вздулась, одежа изодрана, но сам целый вроде.

– А т-т-то не в-в-видишь. – И я снова засмеялся, пуще прежнего.

– Чего ржешь-то? – еще один голос. Знакомый как будто, а не помню чей. Подняться пытаюсь. Разглядеть хочу, кто там, а не могу. Сил нет.

– Ты его сейчас не тормоши, -это опять Григорий. – С испугу это.

А меня смех раздирает. До икоты. До коликов. Смеюсь и остановиться не могу.

– Бу-бу-буланый как? наконец смог я из себя выдавить.

– Цел твой Буланый, – словно маленького, погладил меня Григорий по волосам. – Никифор его огнем отбил. Напуган только конь не меньше твоего.

– Н-н-не испуг это, – я ему. – Эт-т-то я от радости. А сам-то Никифор?

– Плохи с ним дела, – тяжело вздохнул Григорий. – Порвали его сильно.

– Жив он? – И не до смеха мне сразу стало.

– Живой, – снова тот же смутно знакомый голос. – Только если ты разлеживаться станешь, долго ему не протянуть.

– Кто это? – взглянул я на христианина.

– Или не признал?

– Я это. – Заскрипел снег, и в неверном свете разворошенного костра увидел я, как кто-то склонился надо мной.

– Баян?!

– Угу, – кивнул подгудошник. – А ты, небось, думал, что это сам Сварог с тобой разговоры ведет?

– Если бы не Баян, – сказал Григорий, – догрызали бы нас уже серые.

Поднялся он кое-как. Зашатало его, но на ногах устоять сумел.

– Пойду, – говорит, – за Никифором пригляжу. В беспамятстве он. Так и лег возле твоего коня.

И поковылял к послуху. Я ему вслед посмотрел: под березой костер догорает, рядом коник мой стоит, с ноги на ногу переминается, а подле коника на земле что-то темнеется. Сразу и не поймешь, то ли человек, то ли груда листвы опавшей в кучу сбилась. Досталось жердяю. Лежит, не шевелится, только постанывает тихо.

– Давай, – протянул мне руку подгудошник, – и ты вставай полегонечку.

Ухватился я за руку протянутую, приподнялся было, но лишь сесть смог. Ноги не держат. Дух бы перевести.

– Посижу немного, – вздохнул я, – в чувства прийти мне надобно.

– Как знаешь, – понимающе кивнул он.

– Откуда ты? – спросил я Баяна.

– С небушка свалился, – улыбнулся подгудошник.

– А если без шуток?

– Я все это время недалече был, – подгудошник волка убитого уцепил, отволок в сторонку. – Здоров серый, – достал он нож и хвост ему отчекрыжил.

Только клинок по позвонкам скрежетнул, да кровушка на землю брызнула.

– Лихо ты его, – удивленно он на меня взглянул.

– Со страху это великого, – ответил я. – А может, просто жить очень хотелось…

Баян, словно опахалом, хвостом волчьим обмахнулся.

– От всех страстей, от всех напастей оборони мя, лесной хозяин, – проговорил и мне обрубок кинул. – Держи, Добрый. Оберег тебе от жити и нежити лесной.

Поймал я хвост, а сам смотрю: у меня из рукава красный ручеек бежит. Прихватил меня волчара.

– Так все же, – поморщился я от пришедшей внезапно боли и на подгудошника взглянул, – с какого перепугу ты здесь очутился?

Откинул зло хвост волчий в сторону, полыхнуло в руке калечной, стоном наружу вырвалось. Стерпеть не сумел, но и не слишком погорился. Пусть болит, сам-то живой ведь, хоть и потрепанный.

– А ты не рад мне? – вопросом на вопрос ответил подгудошник.

– Рад, – признался я.

– Мужики, – Григорий нас позвал, – худо Никифору. Господь вот-вот его к себе заберет.

– К людям его надобно, – ответил Баян. – Здесь недалече весь. Там знахарка сильная живет. Коли Иисус твой дозволит, так жердяя на ноги поднимет. Или снова скажешь, что все в руках Божьих?

– Не скажу, – отозвался христианин. – Выручать парня надобно.

– Ну вот, – Баян ладонь о ладонь ударил. – Совсем другое дело. А то развели тут…

– Подсоби, – Григорий попробовал поднять жердяя, но не смог. – У меня сил не хватит его на коня взвалить.

– Ты хвостом не расшвыривайся, – тихонько мне калика сказал. – К поясу привесь и носи с гордостью. Не всякий голыми руками хозяина лесного задавить сможет. Я бы не смог, – повернулся он и пошел христианину помогать.

Подивился я тому, как Доля с Недолей на этот раз нитки свои свили. Кажется, что недавно совсем калика христианина хотел жизни лишить, а теперь вон, на выручку пришел. Вместе Никифора на коня подсаживают, и не скажешь даже, что враги…

Понимал я, что неспроста калика вдруг на поляне оказался. Ох, неспроста. И не сознался сразу, почему он вдруг нам на выручку пришел. Не прост Баян, хоть простым и казаться старается. Только все тайное рано или поздно явным становится. Как там бабуля приговаривала? Что было, видели, а что будет – посмотрим…

Застонал Никифор. Растормошили-таки они жердяя. Веки послух приподнял, взглядом на подгудошника наткнулся. Глаза в страхе вытаращил.

– Волкулак!!! – громогласно проревел и снова в беспамятство впал.

– Надо знахарке сказать, чтоб она из него еще и страх вылила, – сказал Баян спокойно.

– Прости, Господи, – перекрестился Григорий.

– Простит, – рассмеялся подгудошник, – куда он денется? Он у вас всех прощает. Точно все вокруг виноватые.

Промолчал христианин.

А я хвост подобрал, за кушак заткнул, на ноги поднялся. Вздохнул глубоко. Головой помотал, чтобы слабость с себя стряхнуть.

– Слава тебе, Даждьбоже, за то, что от смерти меня уберег, – сказал тихо и на небо взглянул.

Красивое оно. Наволочь низкая его от мороза прикрыла, а в прорехи звезды проглядывают. Яркие. Веселые, как глаза любимой моей.

– Ничего, Любавушка, – прошептал я. – Потерпи, милая. Еще чуток осталось, и увидимся мы.

И причудилось, словно я не в диком лесу, а на башне дозорной. На Детинце отеческом в Коростене. Только звезды Седуни для полного сходства не хватает. Да и я уже давно не послух, и даже не княжич, а так, не поймешь кто…