Полонянин

– Ох, Господи! – бас Никифора вдруг сорвался. – Волкулак?! [94]

– Да будет тебе, – успокоил я парня. – Не так уж все страшно. Просто звереет он от полной луны. Но ты пока за Григорием присмотри. А я буйного нашего совсем успокою.

– Ну, помогай тебе Господь. – И луч света пропал. Пускай пока христиане в землянке посидят. Шум поднимать да Карачары будить не стали, и на том спасибо. А мне пока в спокойствии кое-что выяснить надобно.

– Отдышался, волкулак? – спросил я Баяна.

– Сам ты… – огрызнулся подгудошник. Выходит, и вправду в себя пришел.

Сел он рядышком. Рука у него словно плеть висит. Подхватил он ее здоровой рукой, хотел к груди прижать, от боли вскрикнул. Голову кверху задрал, словно волк на луну, взвыл. А потом повернулся ко мне и сказал:

– Теперь точно они меня за оборотня посчитают. Им так проще будет. Оно и правильно.

– Как ты узнал, что я Григория искать буду? Я же тебе не говорил о нем.

– Они уже давно поняли, что Ольга на крещение решится. До Царьграда далеко, а тут свой ведун христианский под боком. А еще поняли, что к Пустыннику она только тебя пошлет. Не Свенельда же ей по посылкам гонять. А кроме тебя, у нее доверенных людей нет. Вот меня в Любич и послали. Знали, что ты мимо отца не проедешь. Полгода я тебя там ждал. Дождался.

– Кто это «они»?

– Это тебе пока без надобности. Ты же сам однажды Переплута себе в покровители выбрал.

И всплыло в памяти ристание на праздник Солнцеворота, и Коляда, и глаза Баяна хитрые, когда я от имени Семаргла-Переплута из лука стрелять вызвался.

Понял я, чему он тогда смеялся. Это же не мне, а ему нужно было за Сварогова пса на ристание выходить. Видно, понял он, что я игру с варягами тогда затеял, оттого и не возражал.

– Так, значит, ты калика? – спросил я его напрямки.

– Значит, – вздохнул он.

– Я-то думал, что все это сказки бабушкины…

– И дальше бы так думал, если бы я руку не пожалел да слово заветное не сказал.

– И Григория ты злом посчитал?

– Не я, – сказал подгудошник. – Молод я еще, чтоб решения выносить. Как же ты мне, зараза, руку-то вывихнул, – задел он за локоть, даже вскрикнул от боли, а потом сквозь зубы стиснутые простонал: – Только если бы в моем праве решать было, я бы все одно христианина на смерть бы обрек.

– Что же он тебе плохого сделал?

– А чего хорошего? Андрей, тот никому не мешал, убогих утешал, да с народом разговоры вел. Мы его и не трогали. А этот… сейчас за ним десяток пошел, а потом станется, что и сотни под Бога христианского лягут. И что тогда? Своих Богов позабудут люди, исконных прародителей на заморского всепрощенца променяют. Только странно он как-то прощает. Что ни сотворишь, то у него все грех. Илия, вон, на руках по земле ползает, а помочь ему нельзя. Прощающий за дело доброе нас простит. А они, знай себе, крестятся. Готовы все в руки его отдать. А как же Сварог тогда? Как же Лада с Лелей, как родовые Боги? – И снова застонал Баян.

Жалко мне подгудошника стало.

– Руку-то мне дай, – сказал я ему. Поморщился он, но руку мне подал. Ухватился я за запястье, на себя рванул. Взвыл подгудошник, когда с хрустом локоть на место встал.

– Ничего, – сказал я ему. – Сейчас уйдет боль.

– Знаю я, – скукожился Баян. – Не в первый раз мне достается.

Растер он локоть. Кровь по руке разогнал. Вроде полегче ему стало.

– Только одного я понять не могу, – сказал он вдруг. – Почему Переплут снова жертву не принял? Дважды мы на Пустынника покушались. Теперь, вон, третий раз его хотели жизни лишить, а ему все нипочем. Может, и верно, силен его Бог?

Помолчал Баян. Потом с земли поднялся.

– Ладно уж, – сказал он мне. – Пойду я, пожалуй. Ты скажи ему, чтоб не переживал сильно. Четвертого раза не будет. Пусть живет.

– Куда же ты пойдешь? Темень вокруг, да и рука у тебя…

– Ничего, луна яркая, небось, не заплутаю. Прости, что правду от тебя таил. Боялся, что помешать мне захочешь. Бойся, не бойся, – усмехнулся он, – а все одно помешал. Значит, так Доля с Недолей судьбы наши перевили.

– А бубен твой как же? Он же у Иоанна остался.

– Жалко бубен, – вздохнул подгудошник. – Кожа на нем хорошая. Ты этому карасю глухому скажи, чтоб песни не поганил. Коли музыки ему захочется, пускай в бубен бьет. А мне, видать, пора на гуслях учиться, – снова вздохнул Баян. – Ну, прощай, Добрый, сын Мала. Хороший ты человек. Пусть удача тебя и дальше не оставит, а Переплут тебя от зла защитит.

– Может, свидимся еще? – сказал я.

– Может, и свидимся.

И пошел прочь калика перехожий. Руку больную к груди, словно дитятко болезное, прижал и пошел. А я ему вслед смотрел, пока он в ночи не скрылся.

Вдохнул я воздух ночной полной грудью и к землянке направился. Крепко меня Баян приложил. До сих пор голова трещит и в спине тянет. Я тоже на нем неплохо отметился. Кровь на разбитых кулаках запеклась. Теперь долго костяшки ныть будут. Крепкие зубы у подгудошни-ка. После такого удара в целости остались.

Толкнул я дверь землянки, а она изнутри заперта.

– Никифор! Григорий! – крикнул я. – Отпирайте. Это Добрый.

Услышал я, как что-то в землянке заскрипело. Видно, столом они дверь приперли.

– А волкулак где? – Дверь приоткрылась, и из щели показалось испуганное лицо.

– Ушел он. Совсем ушел. Так что теперь бояться нечего.

– Слава Тебе, Иисусе Христе! – пробасил Никифор и пропустил меня внутрь.

– Ты только общинникам про то, что случилось у нас, не говори, – учил своего послуха Григорий. – А то еще, не дай Господь, на Добрына окрысятся. Помнут, не разобравшись, а он мне жизнь спас.

Никифор кивал, понимаю, мол. А у самого руки тряслись. Напугал его подгудошник до полусмерти. Крестился он истово, пока мы в землянке порядок наводили. Все Иисуса славил. Считал, что это Боженька его от смерти неминучей оборонил. А потом вдруг мне в ноги кинулся и стал руку целовать.

– Спасибо, добрый человек, за учителя, – приговаривал.

Еле я от него вырвался. Взглянул на Григория: выручай давай.

Григорий послуха с колен поднял, в сторонку отвел, пошептал ему что-то на ухо. Смотрю: успокаиваться парень начал. А потом и вовсе на лежаке калачиком свернулся. Сон его сморил. Так-то лучше будет.

– Лихо у тебя получилось, – шепнул я.

– Верит он мне больше, чем себе, – так же тихо ответил Григорий. – Ростом под потолок вымахал, а сам, как дитятя малая. Хоть в козу-дерезу с ним играй. А ты чего кулак сосешь?

– Да, – отмахнулся я, – больно зубы у подгудошника крепкие.

– Подгудошника? – грустно усмехнулся христианин.

И посмотрел мне прямо в глаза.

– Ты догадался?

– А чего тут догадываться? – пожал он плечами. – Господь им судья. А что же ты калике не дал свое дело довершить?

– Потому что живой ты мне нужен, – прямо ответил я. – Через тебя мне воля обещана.

– А я сперва подумал, что вы вместе пришли.

– Пришли вместе, – согласился я. – Только каждый за своим.

До самого утра мы потом с Григорием разговоры вели. Вполголоса, чтоб Никифора не разбудить. А тот разоспался. Разморило его после пережитого. Ноги свои длинные с лежака свесил. Руки под голову подложил и постанывал во сне тихонечко. Видать, волкулак ему снился.

Рассказал я христианину о том, как Андрей смерть принял. Как просил меня рыбак за Ольгой приглядеть. И про то, что открыл он мне перед кончиной своей страшной, где Григория искать. И конечно, о том, зачем я приехал в Муромскую землю.

Выслушал меня христианин. Потом сказал:

– Андрея жалко. Царствие ему Небесное за муки ради Господа нашего после Страшного Суда будет. А пока пусть земля ему пухом покажется. То, что княгиня Киевская к Христу повернулась и жаждет к вере христианской приобщиться, это весть добрая, – помолчал немного, а потом сказал: – Только не поеду я с тобой, Добрый. Какой из меня наставник? Не гожусь я Ольге в учителя. Слаб. Ей бы кого поправедней меня найти.

94

Волкулак – оборотень.