Полонянин

– Держи, – говорит, – может, сгодится.

Так что я в Козары не с пустыми руками отправился.

Соломон дома оказался. Постарел лекарь. Сильно постарел. Седым как лунь стал, но взгляд цепкий. Нос свой огроменный по ветру держит.

– Неужто занедужил, Добрыня? – спросил он меня с порога.

– Нет, Соломон, – ответил я ему. – Хвала Даждь-богу, в добром я здравии. Вот проведать тебя захотелось, ведь не виделись-то сколько.

– Проходи, – улыбнулся старик.

Зашел я к нему. Огляделся. Вспомнилось вдруг, как Любава меня, обмороженного, выхаживала. Лихоманку из меня гнала.

Обидел я жену.

Сколько раз корил себя за то, что про баб своих ей сознался. Только хуже было бы, если бы отпираться начал. Не должно быть лжи промеж нас, а иначе какая же это любовь?

А за то, что у нас с Ольгой в Вышгороде получилось, я себя не винил. Это Доля судьбу нашу в единую нить сплела. Коли решит она, что нам с женой вновь свидеться посчастливится, тогда и разбираться будем, кто правый, а кто виноватый.

Вздохнул я, прогнал нахлынувшие думы и про дело вспомнил. Повернулся к лекарю и спросил напрямки:

– Завтра в Белую Вежу гости хазарские возвращаются, ты с ними весточку не отправишь ли?

– Кому? – пожал он плечами. – И мать, и отец, и сестренка Сара здесь, в Киевской земле, лежат.

– Ты мне-то сказки не рассказывай, – усмехнулся я. – Помню я, как ты отцу серебро от кагана Хазарского привозил.

– Когда это было… – махнул он рукой. Только вижу, как он напрягся весь.

– Не переживай, – успокоил я его. – Про то, что ты за Русью догляд имеешь, я никому не говорил и говорить не собираюсь. Эту тайну варягам знать не надобно. Не корить я тебя пришел, а помощи просить.

– Садись за стол, – успокоился он, – за чарой хмельной разговор лучше пойдет.

Выпили мы. Закусили.

– Ты же знаешь, – продолжил я через некоторое время, – что Саркелу не Русь страшна, а василис Цареградский. Вот и сам посуди, если Уличская и Тиверская земли Киеву отойдут, а рубежье русское к границам Византии вплотную придвинется, разве же плохо это для Иосифа будет? Помнят греки, как Олег их потрошил, а Святослав, сдается мне, не хуже него будет. Малой еще, а уже «всех победю» кричит. Не больно-то василис такому соседству обрадуется. То ли хазарам ему кровь портить, то ли от русичей отбиваться. Что скажешь?

– Давай-ка еще выпьем, – ответил Соломон и чару с медом мне подвигает.

– Давай, – говорю. – За дружбу промеж нашими хозяевами. И за выгоду обоюдную.

Смолчал лекарь, но и возражать не стал. Выпили.

– И потом, – подмигнул я ему хитро, – Ольга спрашивала, какой подарок для Иосифа лучше подойдет?

– Золото, – сказал Соломон и осекся, но слово не воробей, вылетело, так разве же поймаешь его?

– Так завтра с караваном сундук снарядим, – кивнул я быстро, чтоб лекарь от своего слова отпираться не стал. – Тот, что во время Солнцеворота жалованье для дружины бережет, подойдет?

Цокнул языком Соломон, а потом глаза кверху поднял, точно подсчитывая что-то, и головой замотал.

– Хорошо, – не дал я ему рта раскрыть, – тогда два сундука в Белую Вежу отправятся.

– Не в Саркел, – сказал Соломон, – Иосиф давно в новую столицу перебрался. В Итиль-город на Ра-реке.

– Ну, тебе это лучше знать, – кивнул я.

Потом помедлил немного и из калиты камень достал.

– Вот, – протянул я камень лекарю. – Этот камень в короне василиса был, когда Олег Царьград взял. Его он в Киев привез, а теперь Ольга его тому дарит, кто помочь в деле нелегком сможет.

Взял лекарь камень, в руках повертел.

– Рубин это, – сказал. – Знатный рубин. Великую лечебную силу этот камень имеет, – на меня глаза поднял, а в них огоньки сверкают, как солнышко на рубиновых гранях сверкало. – Представляешь, – говорит он мне, – сколько я народу с его помощью исцелить смогу?

– Заметь, – поддакнул я ему, – что княгиня мне этот рубин дала, даже не спрашивая, кому я его передать собираюсь. Вот как ей дружбы с каганом Иосифом хочется. – Ив глаза ему взглянул.

Многозначительно.

– Погоди, – сказал старик. – Если я его, – кивнул он на камень, – принародно покажу, она же враз догадается, кто с Итилем переписку ведет…

– А зачем его показывать? Пусть у тебя будет. Себя и лечи.

– Не сдержусь ведь, – вздохнул Соломон, но камень, однако, в свою калиту спрятал.

Разлил по чарам еще медку.

– Бери, – говорит, – чару. Выпьем давай. За дружбу.

На другой день ушло золото. А спустя месяц Соломон в град пришел, дескать, надо ему проведать, не занедужил ли кто. Подмигнул мне понимающе, а когда улучил минутку, шепнул тихонько:

– Слышал я, будто рад будет Иосиф княгиню Ольгу другом своим считать, – и улыбнулся.

А я ему в ответ тоже полыбился.

И ушло войско.

С ратью Святослав с воеводой своим ушли.

А мы остались.

Сильно Ольга по сыну тосковала. Оттого и Малушу к себе приблизила. В любимицах сестренка моя оказалась. В милостивицах. А меня, напротив, отдалила. Дескать, что в Вышгороде можно, то в Киеве непотребно. Одно дело городок малый, а другое – столица Русская. Здесь шума лишнего не надо, а посему ступай туда, где холопу быть положено.

Раньше я бы, наверное, обиделся. Что за дела? Я не игрушка, чтоб со мной поиграли да выкинули!

Нет.

Не стал я против этого охлаждения возражать. Тяготить наша связь меня уже давно начала, только руки повязаны были. Теперь вот освободила княгиня холопа своего. И мне так сподручней будет за ней со стороны наблюдать, и ей проще. А коли что не так, тогда и оберечь смогу.

Но оберегать Ольгу особо нужды не было. Сотня Претича в Киеве осталась. Порядок поддерживать. Правда, когда войско в поход ушло, пороптали посадские. Шум подняли. Ну а я – ноги в руки и на Подол бегом. На подворье к Глушиле заглянул.

Отдыхал молотобоец после тяжелой работы. Всю осень молотом махал. Завалены были кузни посадские княжескими заказами. Мечи ковали, проволоку тянули да кольчуги ладили. День и ночь горны пылали и молотки постукивали. Звонкую песню наковаленки выводили. Старались ковали, парились, потом исходили, а теперь поостыть можно было.

Распаренным и Глушила был, однако не от работы на этот раз. Только что из бани вышел. Красный, как рак вареный. Исподнее на нем чистое, на лбу испарина. Рушник расшитый на бычьей шее хомутом висит. Сидит, квас пьет да краешком ширинки [74] пот со лба вытирает.

– Здраве буде, добрый человек, – я ему с поклоном да с улыбкой. – С легким парком тебя, Глушила.

– Здоровья и тебе, Добрый, – обрадовался он мне, из-за стола вскочил, и в горнице сразу тесно стало.

Чуть не задохнулся я в его могучих объятьях.

– Отпусти, – простонал я, – раздавишь ведь.

– Чего? – переспросил он.

– Хватку-то ослабь, придушишь ненароком, – громко, чтоб муж ее тугоухий услышал, сказала Велизара и руки крест-накрест на груди сложила.

– А-а, – отпустил меня молотобоец. – Кости-то я тебе не помял?

– Ничего, – расправил я плечи. – Небось, жив буду.

– Садись, – подвинул он мне лавку. – Ты как насчет принять? На улице же морозец.

Я хотел было отказаться, но, взглянув в глаза великана, понял, что не столько меня угостить, сколько ему самому после баньки выпить хочется.

– Отчего же не погреться, – кивнул.

– Велизара, – подмигнул он жене, – поднеси-ка нам по чаре олуя пенного.

– Да тебе разве чару? – рассмеялась баба. – Тебе же ведро конское надо.

– Ну, так ведро принеси.

– Ладно уж. – И вон из горницы вышла.

– С чем пожаловал, Добрый? – спросил Глушила, вдруг посерьезнев.

– Колядки скоро, – сказал я ему. – Витязи снова соберутся. Войска в городе не осталось. Больно велик для хоробров соблазн будет снова смуту поднять.

– Так, – кивнул великан. – Твоего знака они заждались. Только кликни, и варяжку в поруб определим, а тебя на ее место посадим.

74

Ширинка – расшитое полотенце.