Полонянин

Наконец поймал он ее, в охапку сграбастал, в траву повалил, закричал победно:

– Ага! Попалась!

А она вырываться стала.

– Пусти, – вдруг сказала серьезно, – чего лапаешь? Пусти, говорю.

Растерялся Святослав, объятья ослабил. Вскочила она, сарафан оправила, взглянула на Святослава строго. Каган так и остался сидеть. Глазами на нее лупырит, а что такого плохого сделал, понять не может.

А она на несколько шагов отошла, улыбнулась, крикнула:

– Обхитрили дурачка, словно старого сморчка! – язык показала и побежала вдоль берега.

– Эй! – вдогонку ей каган. – Не по Прави так! Твоя очередь меня пятнать! – поднялся и вслед заспешил.

«Растет сестренка», – подумалось мне.

– Добрый, – смотрю, от ладьи Ольгиной мне ратник машет, – тебя княгиня зовет. Дойдешь сам, или подсобить тебе?

– Справлюсь, – сказал я, вздохнул, ложку обратно за голенище спрятал. – И чего ей понадобилось? Вот-вот уха поспеет.

На ладье палатка была приспособлена. Шатерчик небольшой. В шатре этом и обитала княгиня Ольга. Я полог откинул, и в нос мне ударила отвратительная вонь. Словно мясо на солнце положили да и забыли про него. Я подивился – Соломон-то лекарь, ему такое не в диковинку, а как же Ольга такую вонь выносить может?

На постели княжеской лежал Андрей-рыбак. Был он раздет, только чресла его прикрывала беленая поволока. Заостренные скулы, покрытый крупными каплями испарины лоб, всклоченная бороденка, слипшиеся космы волос, изможденное тело и непомерно распухшие, почерневшие руки и ноги, горячечный блеск в глазах – таким стал за эти дни мой давний знакомец. Мухи роем вились над ним. Жужжали тревожно. И показалось мне на миг, словно это Кощей из Пекла на Свет белый вылез, но прогнал я от себя виденье. Жалко мне старика стало. До слез жалко.

Ольга сидела рядом, отгоняла веточкой от Андрея мух и, казалось, вони тошнотворной не замечала.

– …ближнего своего, аки самого себя полюбить надобно, так Господь нас учил, – словно в бреду шептал рыбак. – Только прежде, чем ближнего, себя полюбить нужно, иначе как же ты любовь-то познать сможешь?

– Учитель, – прогоняя особенно назойливую муху, сказала Ольга, – а это не гордыня, себя любить?

– Гордыня грех, – ответил Андрей. – А разве же любовь грехом быть может? Ведь Иисус и есть любовь.

– Звала, княгиня? – спросил я.

Вздрогнула Ольга, взглянула на меня испуганно, точно я ее за непотребством каким застал.

– Это я тебя прийти просил, – сказал рыбак. – Иди, дочка, об услышанном подумай, – шепнул он княгине. – Нам с Добрыном потолковать надобно.

– Хорошо, – кивнула она, прошла мимо меня, глаза потупив, и из шатра вышла.

– Поправляешься, княжич? – спросил Андрей, когда Ольга закрыла за собой полог.

– Поправляюсь, – кивнул я.

– А я вот гнию потихоньку, – вздохнул тяжело рыбак. – Сильно воняет-то?

– Терпимо, – сказал я.

– Не лукавь, знаю, что вонища от меня страшная. Но ты потерпи. Недолго уж мне воздух портить. Я вон Ольгу от себя гоню, только не хочет она уходить. Все про веру Христову расспрашивает. И как только сносит меня – ума не приложу? Добрая она, заботливая и ласковая.

– Значит, рыбак, еще одну душу ты поймать напоследок смог? – спросил я.

– Поймал или не поймал, это только Господу ведомо, – ответил он. – Никто ее неволить не собирается. Захочет, сама путь к Иисусу отыщет. Он для всех сердце свое открытым держит. И для тебя тоже.

– Звал-то ты меня зачем?

– Проститься хотел.

– Не за что тебе у меня прощенья просить, – сказал я, а потом добавил: – Это ты меня прости за то, что тебя на муки и смерть страшную глупостью своею обрек. – И поклонился рыбаку низко.

Поплыло у меня все перед глазами, когда я спину разогнул. Невольно руками за покров шатра уцепился. Потянул на себя, чуть не завалил, но с дурнотой справился.

– Я смотрю, тебе плохо совсем, княжич, – тихо сказал Андрей. – Присядь. Так тебе легче будет.

Присел я на стул, на котором недавно Ольга сидела, отмахнулся от мух надоедливых.

– Винишь себя? – спросил он.

– Виню, – ответил я.

– Зря себя коришь. – Андрей внимательно мне в глаза посмотрел. – Коли так все вышло, значит, воля на то Господня была. Значит, нужно ему было, чтоб случилось все так, как случилось. И вины в том твоей нет. Если тебе от этого легче станет, так знай, что я зла на тебя не держу, а прощенье… Господь тебя простит.

– И на том спасибо.

Он помолчал немного, собираясь с силами, а потом сказал:

– Просьба у меня к тебе.

– Какая? – насторожился я.

– Ольгу не бросай. Трудно ей сейчас.

– С чего ты это взял?

– Ночи и дни у нас по пути длинными были. Много мы с ней разговоров переговорили. Понял я, что всяк ее на свою сторону перетянуть хочет. Душу ее на куски рвут, словно волки голодные. Брат Свенельд про кровь варяжскую напоминает, хазары, через Соломона, к себе повернуть стараются, Звенемир ей твердит о том, чтоб она о корнях своих позабыла да Перуну Полянскому больше добра подносила. Жаден ведун, дерьмо из-под себя поест. Остальная Русь смерти ей хочет. Клянет ее со Святославом, словно это он земли захватывал. Вот-вот ромеи из Цареграда навалятся. Этим только повод дай. Отец Серафим из церкви Ильи Пророка базилевсу византийскому каждый месяц из Киева вести шлет. Только и ждут в Цареграде случая удобного…

– Что же это ты на своих, на христиан, поклепы наводишь? – усмехнулся я.

– Христиане тоже разными бывают, – не сдержал он тихого стона, помолчал немного, отдышался и продолжил, боль превозмогая: – Слаб человек, и кто-то ради веры Христовой на жертвы идет, душу свою спасая, а кто-то Именем Его злодейства и алчность свою прикрыть норовит. Отделять зерна от плевел надобно, как Иисус нас учил. А отделивши, поймешь, кто агнец, а кто волк в шкуре овечьей. Вон Гойко-дулеб. Ты думаешь, что истинный христианин пошел бы дома разорять да детей жечь? Любви верующий жаждет, а не крови, не богатства, не благ земных. А эти… так разве же христиане они? Только Гойко по темноте своей теперь всех одним гребнем чешет. Запутался. Так и с Ольгой случиться может. Со всех сторон у нее враги, и идет она меж ними, словно по острию меча. Не дай Бог оступиться, и все. Накинутся волки. Жалко ее.

– А древлян тебе не жалко? – вдруг разозлился я.

– И древлян жалко, и славен, и кривичей, – спокойно сказал рыбак. – Только молод ты еще. Видно, не понял пока, что Русью единой и тем, и другим, и третьим сподручней жить будет. Насмотрелся я, по земле гуляя, как всякий пупырь под себя жар загрести норовит. Чуть выше других его голова поднялась, так он себя чуть ли не божком мнить начинает. Оттого и давили нас все кому не лень… поодиночке-то давить легче. Отец-то твой тоже мечтал не только древлянами, но и всеми народами окрестными править. Или я не прав? – промолчал я, только зубы стиснул. – Вижу, что сейчас не по нраву тебе мои слова. Только пройдет это, – тяжело вздохнул христианин. – Годы пролетят, повзрослеешь… и поймешь… – Силы покидали рыбака. – А пока прошу: пригляди ты за ней. В обиду не дай. Уж больно она на Храню мою похожа. – И сам вздохнул тяжко.

– Ладно, – наконец сказал я.

– Вот и славно… – через силу и боль улыбнулся он. – А теперь ступай. Устал я.

Встал я со стула, еще раз поклонился рыбаку. Уже когда был я у выхода из шатра, он окликнул меня:

– Погоди.

– Что?

– Коли окажешься в Муроме, найди там Григория-пустынника. Ученик это мой. Человек чистый и душой светлый. Скажи ему, что я с Господом нашим Иисусом Христом повидаться отправился.

– Если свидеться доведется, передам, – сказал я, и вдруг защемило сердце. – Прощай, Андрей.

– И ты прощай, Добрый, сын Мала.

Андрей умер к вечеру. Хорс за окоем зашел, небо синее в алое окрасил, лучами последними с облаками поиграл и угас. Вместе с Солнцем жизнь рыбака ушла. Вскрикнула Ольга в шатре своем и затихла. Поняли все, что заставило княгиню заголосить, только промолчали. Прикипела княгиня за недолгий путь к рыбаку измученному, ну так это дело ее.