Княжич

— Я и не боюсь, — ответил я и сошел на землю.

Берисава и раньше казалась невысокой. А теперь, когда она по-матерински обняла меня, она и вовсе показалась маленькой. Или я вырос?

— Здрав буде, княжич. Ну-ка, нагнись, я тебя поцелую.

Я нагнулся и почуял на своей щеке ее губы.

— Здраве буде, тетка Берисава.

— Какая я тебе тетка? — возмутилась она. — Ты ко мне, словно к старушке какой. Зови, как мальчишкой звал. По имени.

— Так я же с уважением, — смутился я.

— Вот и уважишь, — прижалась она ко мне, словно молодица, и рассмеялась. — У-у, да я смотрю, у тебя уж бороденка лезет. — Отстранившись от меня, она провела ладошкой по моей щеке. — Ну-ка, дай-к а я тебя разгляжу. Хорош. Настоящий красавчик из тебя получился.

— Ладно тебе. — Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.

— Да ты не смущайся, — сказала Берисава. — Я же не во зло тебе. Не сглажу.

— Чего мне смущаться, — ответил я.

— Что ж мы тут? — всплеснула руками ведьма. — Во двор проходи. Коня вон туда, на конюшню, веди. Да не забудь его соломой обтереть. Видишь, потный он. Гнал-то зачем? Не ровен час, простудится.

Вот теперь я узнал Берисаву: только встретились, а она уже распоряжаться начала.

— Потом в дом иди. Небось есть хочешь?

— Да я ничего…

— Ничего — это пустое место, — улыбнулась она. — Я накрою пойду. Скоро уж и мои воротятся.

— А где они? — Сердце екнуло.

— В лес по дрова поехали. Мой-то чего учудил: дров-то вдосталь заготовил, а вывезти не успел. Дожди пошли. Мы и ждали первопутка. Ноне с утра морозец схватил, я его с рассветом в лес отправила. Не дала нам с Микулой, — вздохнула ведьма, — Лада[182] сыночка, вот Любаве приходится не мне, а отцу помогать. Скорей бы уж в мужья примака какого-нибудь взяла. — Берисава хитро взглянула на меня и быстро отвела глаза. — Засиделась уж в девках. Шестнадцатый год после Святогорова дня[183] пойдет, а она все высиживает. То этот ей не тот, то тот не такой. И чего высиживает? Да чего это я? Мне же на стол накрывать нужно…

И Берисава поспешила в дом.

Я уже не надеялся, что дождусь ее.

Радостный лай Пурги заставил вздрогнуть. Понял, что скоро я наконец встречусь с Любавой.

Она не вбежала. Она влетела в горницу.

Остановилась в дверном проеме.

Взглянула на меня так, что дрожь пробежала по телу.

А сама красивая, аж сердце замирает.

Разрумянилась с мороза.

— Здраве будь, княжич, — говорит.

— Здраве будь, Любавушка, — в пояс я ей поклонился.

А она вдруг усмехнулась. Плечиком передернула.

— Чего это ты передо мной спину гнешь? — говорит. — Я ж не родовитых кровей. Огнищанка простая.

Что тут сказать? Да и растерялся я. Слов не найду, чтоб ответить ей.

Промолчал.

А она на ладошки свои озябшие дышать стала.

Я к ней подошел. Руки ее в свои взял. А пальцы у нее холоднющие. Замерзли. Я их погреть хотел.

Только она свои руки из моих выпростала.

— Как-нибудь без грельщиков обойдусь, — сама улыбается.

А я пеньком стою. Ей в глаза смотрю и насмотреться не могу. Тону в них. Тону, а выплывать не хочется…

— Вот и помощничка Даждьбоже нам послал. — Зычный голос Микулы напугал не хуже лешего.

Отлетели мы друг от друга, точно неправедное совершили. Взгляды наши на мгновение встретились. Обожгло меня пламенем. А тут и сам Микула в горницу вошел.

— Здраве будь, Микула Селяныч, — поклонился я ему, боялся, что он огонь тот заметит.

— Здраве будь и ты, Добрый Малевич, — ответил он.

— Як вам с благодаром от отца и поклоном от болярина Побора, до завтра погостить приехал. Не прогоните?

— Рады мы жданному, — сказал Микула. — Будь гостем нашим, Добрыня.

— Так что помочь-то, Микула?

— Дрова перекидать надо, а то Любава вон совсем застыла.

— Тогда пошли, что ли?

— Идем…

Я выскочил из горницы вслед за огнищанином.

После работы была баня. Микула все поддавал и поддавал парку. Раскаленный воздух прижал меня к полу. Хоть и было неловко, только я не выдержал. Сел голым задом на мокрые половицы.

— Что? — спросил огнищанин. — Припекло?

— Ох, и разварил ты меня, — кивнул я слегка ошалевшей головой.

— Сейчас поправим. — Микула опрокинул на меня бадью холодной воды.

— У-у-ух! Хорошо!

— Ну как? Полегчало?

— Слава Даждьбогу.

— Тогда я еще поддам.

Дверь в парную скрипнула, и в белесой дымке показалась голова Берисавы.

— Спинку не потереть? — засмеялась она.

— Отчего ж? Мы всегда не против, — в тон ей ответил муж.

— Ладно уж. Небось сами справитесь.

— Тогда дверь притвори. — Микула был слегка огорчен. — Холодрыги-то напустила.

— Слушай, Добрыня, — когда дверь закрылась, спросил он, — ты хмельное-то пьешь?

— Пиво пью, да и от чарки меда пьяного тоже не откажусь.

— Хорошо, — кивнул огнищанин. — У меня бражка стоит медовая. Добрая бражка. Мы как выйдем, ты у Берисавы попроси. Мол, после баньки… мне-то она не даст. А ты гость. Поднесет, куда денется.

— Хорошо, Микула. Попрошу.

— Ну, тогда держись. Я еще плесну…

Посидели хорошо. Вспомнили, как Берисава меня исцеляла. Как я ночью в лесу Топтыгу испугался.

— Что с медведицей сталось? — спросил я.

— Ушла она, — ответил Микула. — Перезимовала недалече от подворья и ушла.

А я чую, что Любава напряглась. Видно, боялась, что про варяга угрюмого вспомним. Я тогда на другое беседу перевел.

Рассказал, как земля Древлянская из-под руки варяжской выбралась. Как Ингварь Киевский смерть свою принял. Как я в дальних краях очутился. Вспомнил об Орме. О Торбьерне. О житье своем в Исландии. Поведал о том, как горячая вода из-под земли наружу вырывается. О том, как Океян-Море поет…

Интересно им было, как в чужих землях люди живут. Микула про дома и бытность варяжскую выспрашивал. Берисава — про Вельву, про травы, что в заморских странах растут.

Я им про то и про это рассказывал, а сам на дочь их поглядывал…

Тихая она сидела. Словно и неинтересно ей про заморье слушать. Только видел я глаза Любавы. И казалось мне, что вспыхивают они искрами, когда с моими встречаются…

— А неужто не приглянулся тебе никто в заморских далях? — спросила она вдруг.

Я чуть бражкой не поперхнулся.

А Микула меня кулачищем своим в бок пихнул.

— А правда, — смеется, — что у девок тамошних сиськи и на спине растут?

Тут уж я совсем растерялся. А перед глазами та ночь, когда Гро меня разбудила…

— Будет тебе, старый хрен! — Берисава шутейно мужу под загривок хлопнула. — Седой уж, как лунь, а все об сиськах думаешь. Или тебе моих мало?

— Твоих-то хватает, — не унимался Микула. — Только ведь интересно же.

— Нет, Микула, — стряхнул я с себя наваждение, — у тамошних девок все, как и у наших…

Передернуло Любаву от этих слов.

— Только до наших им ой как далеко, — продолжил я, точно и не заметил, как покоробило Микулину дочку. — Особливо до некоторых, — и на нее посмотрел.

А она вдруг покраснела. Словно и сама уж не рада, что спросила.

И дальше наш разговор покатился…

Потом мы песни попели. Красивые, протяжные…

А захмелевший Микула плясать хотел…

Потом Берисава велела мне в сеннике[184] ложиться. Я и не заметил, когда она там постелить успела.

А сено душистое. Летом пахнет. Уж задремывать начал, о Любаве мечтая, как вдруг скрипнула дверь сенника.

Вгляделся я в темноту. Даждьбоже пресветлый! Она!

Пришла…

Сама…

— Вот и время настало, — шепнула.

Я помню. Помню, будто вчера это было…

Я чувствовал ее дыхание на своей щеке. Чувствовал, как сладостная истома переполняет тело. Было радостно и страшно…

182

Лада — богиня любви.

183

Святогоров день — 3 декабря по современной хронологии.

184

Сенник — место в доме, либо на чердаке, либо в специальной пристройке, где сушится и хранится заготовленное на зиму сено.