Боярин

– Как же не помнить? – улыбнулся я в ответ. – Помню, как она мне сказки рассказывала, как я голову подставлял, чтобы она мне волосы расчесала, блины ее помню вкуснющие…

– Блины знатные, – отец поднял глаза к потолку и утер ладонью рот, словно вспомнил вкус давно забытого лакомства. – На Масленицу она кухарок от печей гнала, сама пекла Хорсово коло.

– А мне с корябочками подсовывала. Знала, что я люблю, – сказал я.

– Сильна была. И отца, и меня сорванца, и все княжество в кулачке своем держала… – И тут он, точно от грез приятных очнулся, взглянул на меня, и в его глазах мелькнул злой огонек. – А ее внук эту землю по недомыслию потерять намерился! – вновь начал распаляться он, и та тонкая ниточка, что завязалась меж нами, лопнула.

– А ее сын, и мой отец, видно, от большого ума, решил эту землю кровью народа своего залить! – Я сдаваться тоже не собирался.

– Ты о чем говоришь?! Древляне за свободу свою поднимаются.

– Ой ли? – посмотрел я ему прямо в глаза. – А может, не в древлянской воле дело, а в обидах твоих? Только, если помнишь, руки тебе никто не выкручивал. Сам ты ряд с Киевом заключил, сам и княжество свое в Русь отдал. Чего же теперь на попятную идти?

– Так ведь тогда Ольга нас в Коростене придавила, – отвернулся он да больную руку к груди прижал. – А тут еще Болеслав с речами своими насел. Уговаривал меня ради спасения ваших с Малушкой жизней стремя Святославу поцеловать. Ты же помнить должен – выхода не было.

– А сейчас он есть? Если мне Ольга не соврала, то на нас с трех сторон накинутся. И войск у Руси сейчас втрое больше, чем тогда на Пепелище против нас вышло. Где силы возьмешь, князь Древлянский, с такой напастью справиться?

– А ты, княжич, неужто рядом со мной не встанешь?

– Коли воля твоя будет, встану. И голову свою рядом с твоей головой положу. Ты мне отец, а я тебе сын.

– Ну, а ежели неволить тебя не буду?

– Тогда попытаюсь все вспять повернуть. Чтобы Русь земле нашей разор не чинила, а тебя за горячность твою Киев простил.

Сжались у отца пальцы в крепкий кулак, на щеках желваки заходили.

– Ишь, как ты заговорил! – сквозь стиснутые зубы сказал он. – Больно мне от тебя такие слова слышать. Ни в чем вины моей нет, и прощения от варяжки мне не нужно. Моя эта земля. От пращуров во владение мне передана, и никому я княжество отдавать не собираюсь! Коли богам так угодно будет, все мы костьми за нее ляжем, а ворогам ни пяди не отдадим. Уж кому-кому, а бабе этой надо мной снова верх взять я не позволю! Ненавижу семя Асмудово! Повадилась баба мужиками вертеть, и укорота на нее нет! Никогда этой сучке варяжской не прощу… никогда… словно мальчишку меня вокруг пальца…

– Так вот оно в чем дело! – осенило меня, и понял я наконец-то истинную причину отцовой злости. – Я-то думал, что ты за власть держишься, а выходит, Ольга тебе покоя не дает. Ты ей никак простить не можешь…

– Замолчи! – не сдержался отец, замахнулся на меня, словно я ему ненароком на больной мозоль наступил.

– Ух, как у тебя душа-то болит, – мне его даже жалко стало. – Сколько лет ты в себе боль эту носишь…

– Ты мне душу руками не лапай!

– …и через боль эту ты не замечаешь, что жажда мести тебя, и нас, и весь народ твой к погибели ведет. Вспомни, чему ты меня в детстве учил. Говорил, что о людях больше, чем о себе, думать надобно. Что в ответе князь за все, и каждый поступок с общей пользой соизмерять надобно. Верил я тебе. Верил. И всю жизнь науку твою возле сердца носил. А ты мне врал. Учил одному, а как самого коснулось, так слова свои вмиг забыл. Пусть все вокруг пламенем полыхает, пусть кровь льется, а людей невинных Марена с Кощеем в Пекло на муки вечные тащат. Пусть смерть на костях пирует, а от воронья небушка не видно. Пусть мир рушится. Пусть! Лишь бы ты гордость свою непомерную потешил. Лишь бы бабе, которая вдруг посмела умнее и хитрее тебя оказаться, ты отомстить смог! Так, отец?! Так?!

– Уходи, – сказал он тихо.

– Значит, в самую точку попал, – горько усмехнулся я.

– Уйди с глаз моих! – закричал он. – Нет у меня больше сына! Возвращайся к варяжке своей, и не приведи нам Доля на ратном поле встретиться! Уходи!

– Сначала жена, потом дочь, а теперь и сын. – Сжалось у меня все в груди, и захотелось стать снова маленьким и послушным, но только понял я, что время вспять не воротишь, а слово сказанное не поймаешь. – Кто следующий? Может, ты сам?

– Вон!

Поклонился я до земли отцу.

– Спасибо за все, – сказал и вышел.

Сердце у меня, словно заячий хвост, в тот миг трепыхалось. Комок липкий к горлу подкатил. Ладони мокрыми от волнения сделались. И было горько и обидно за то, что в горнице произошло.

– А тебе палец в рот не клади, – Путята выглядел растерянным и даже испуганным.

– Наставник у меня хороший был.

– Кто таков?

– Мал, князь Древлянский.

Сейчас, спустя годы, я понимаю, что не стоило мне тогда горячку пороть. Не нужно было с отцом ругаться. Как ни крути, а я плоть от плоти его, кровь от крови. Больно было по живому рвать, но в тот миг не знал я, как по-другому ему объяснить неправоту его поступков. А потому просто уехать из Овруча решил. Уйти, убежать, скрыться подальше от того места, которое вскорости в бойню безжалостную превратится. Ничего я с упрямством отцовым поделать не смог и вину свою в том чувствовал. Но и изменить что-либо было уже не в моих силах.

– Он меня сам прогнал. Сам, – оправдывался я перед Любавой. – Собирайся. К вятичам, к дядьке Соловью поедем. Или еще дальше. В Карачары, к богомилам. Они люди добрые, нас не прогонят. Надоело мне за всех в ответе быть. Покоя хочу. Жизни размеренной.

– Поезжай, – сказала она.

– А ты?

– А я здесь останусь.

– Без тебя не поеду.

– Поезжай, – она погладила меня своей горячей ладонью по голове, словно маленького мальчика, который вдруг вскочил среди ночи от страшного сна и обратно в постель боится лечь. – Ты за меня не беспокойся. Я к отцу на подворье уйду. И потом, Ольга меня не тронет. Она же меня подругой считает, или ты забыл?

– Я тогда тоже никуда не поеду.

– Поезжай, – улыбнулась она, словно я и вправду стал маленьким. – Тебе охолонуть от всего этого надобно. А отца не вини. У него своя жизнь, и она в его праве. И тех людей, что с ним остаются, тоже не жалей. Этот путь они сами выбрали…

Я уехал.

Проводил жену до Микулина подворья и уехал.

Во все времена такое трусостью звалось. Только в тот миг мне все равно было. Трусом меня посчитают, предателем или изменником – значения не имело.

Отец был не прав.

Я был не прав.

Все вокруг были не правы.

И гори оно все синим пламенем!

Боги мои! Хорошо-то как!

Птицы перекликаются, ветер в вершинах высоких деревьев шумит, от болотца лесного доносится песня загулявших лягушек. Время свадеб у зеленых, вот они изо всех сил глотки-то и дерут. Женихов в болотце приманивают, чтоб развесить бусины-икры на листьях кувшинок. Для комаров и прочих кровопийц рано еще, и можно спокойно дышать полной грудью и ни о чем не беспокоиться. И конек мой Серко на полянке траву хрумкает. Фыркает довольно да хвостом, чтобы не скучать, обмахивается. А я в траве лежу да на всю эту красоту поглядываю. Покой вокруг и благодать.

Отчего же мне тогда так погано?

Вон, поутру ехал по лесу… дремал даже… а потом с коня соскочил и давай сосенку мечом рубить. Успокоился только тогда, когда острая щепка от искалеченного деревца отскочила да глаз мне чуть не выбила. Не успел бы зажмуриться – был бы сейчас косым, не хуже хана печенежского.

Потом извинялся долго. Прощения просил у Хозяина лесного за то, что по злобе сосенку искурочил. Не виновата она, что у меня ум за разум заходит. Понимаю это, а поделать ничего не могу. Гадко на душе, словно я змеюку живьем проглотил и теперь она у меня в животе ворочается да за сердце кусает.