Боярин

Шел я по майдану к терему княжескому, а сам опасался, как бы эта мерзость летучая мне на голову не нагадила.

Признали гридни, пропустили беспрепятственно. А у горницы Григорий встретил.

– Она ждет тебя, – сказал, и дверь в Ольгины покои приоткрыл.

Княгиня была одна. Она сидела возле окна на большом сундуке, и перед ней на резной подставке лежала увесистая книга. Ольга старательно водила по странице серебряной указкой и тихо проговаривала прочитанные слова на непонятном мне языке. Книга занимала ее, и она не заметила, как я вошел. Неужто это та самая Благая Весть, которую пришлось прятать в Вышгороде, когда она, промокшая и простоволосая, принесла ее мне, спасая от гнева ведуна Звенемира?

– Ты звала, княгиня?

Ольга вздрогнула и прервала чтение.

– Напугал, – она удивленно посмотрела на меня.

– Прости, – сказал я.

Княгиня отложила в сторону указку, встала, медленно подошла ко мне. Постояла немного, разглядывая меня, а затем провела ладошкой по моей щеке.

– Я звала тебя, – сказала она. – И ты явился по первому моему зову, – и вдруг прижалась к моей груди. – Я звала… – прошептала.

Я осторожно отстранил ее от себя.

– В добром ли ты здравии, княгиня?

Она на миг задумалась, усмехнулась чему-то, а потом, резко повернувшись, пошла на свое место.

– Снова вороны крик подняли. Никакой управы на них нет, – бросила она на ходу, к окну подошла и ставень прикрыла. – Сколько ни пытаюсь от чернокрылых избавиться, а все никак не выходит.

– Так что с отцом? – сказал я как можно спокойней.

Она подошла к подставке, взяла в руки указку и сжала ее в пальцах, словно стараясь переломить.

– Или боярин опять все напутал? – усмехнулся я.

– Нет. Не напутал Претич. – Она помолчала, а потом спросила холодно: – А почему ты не спрашиваешь, зачем я тебя вызвала?

– Соскучилась, наверное, – пожал я плечами.

Рассмеялась она на мои слова.

– Некогда мне было скучать, – сказала.

– Так чего же тебе от меня надобно?

– Какие наречия тебе известны?

– Чешское, свейское, булгарское, хазарское, понимаю и немного говорю по-печенежски, – перечислил я.

– А греческий знаешь?

– Нет, – признался.

А сам все понять пытаюсь, чего это она задумала.

– Жаль, что не знаешь, – вздохнула Ольга.

– Что? Книгочей тебе понадобился?

– Я как-нибудь справлюсь. – Она закрыла книгу, провела кончиками пальцев по сафьяну переплета. – Ну-ка помоги, – на сундук кивнула. – Крышка у него тяжелая. Трудно самой поднимать.

Я подошел, поднял притвор, заглянул в сундук и подивился. Весь скрынь до самого верха был заполнен книгами.

– Ого!

– Утешение мое, – сказала княгиня и с бережением положила книгу в сундук. – Затворяй, – и тяжелый притвор встал на место.

– Помнишь Серафима?

– Попа Козарского? – улыбнулся я, вспомнив, как он, испугавшись моего кинжала, жадно пил кровь Христову в потаенной клетушке церкви Ильи.

– Это он мне книги из Царь-города привез. Читаю, вот, и радуюсь.

– Про Бога ромейского?

– С чего ты взял?

– Но ведь греки либо торгуют, либо про Иисуса своего всем сказки рассказывают.

– И среди них разные люди есть. Вон, – посмотрела она на сундук, – Аристофан у них такие забавные сказки сочинял. Я читала, так до слез смеялась.

Поглядел я на нее, а потом спросил:

– Так чего же ты от меня хочешь?

– Хочу, – наконец-то улыбнулась княгиня, – чтобы ты с Серафимом подружился.

– А ты знаешь, что поп этот с василисом своим переписывается? И все, что здесь, в Киеве, делается, он ему в подробностях докладывает?

– Конечно, знаю, – сказала она. – Или ты думаешь, что только ты у нас умом не обижен?

– Значит, мне за ним пригляд вести нужно?

– Нет, – качнула она головой. – Для пригляда другие найдутся.

– Тогда зачем…

– Чтобы греческий выучить, – она досадливо скривила губу и пристально посмотрела на меня, будто стараясь понять – вправду я такой дурачок или только прикидываюсь?

– В Царь-город меня отправить хочешь? – спросил я ее.

– Ты пока учи, а там видно будет. Сроку тебе даю полгода. Справишься?

– Коли ты слово свое сдержишь, так и я не подведу.

– Мое слово крепкое. Ступай, да до поры до времени язык за зубами держи. И чтоб через полгода ты по-гречески лучше самого Серафима изъясняться мог.

Поклонился я ей и к дверям направился.

– Погоди, – окликнула меня Ольга.

– Что еще? – обернулся я.

– Она с тобой приехала?

– Да. На Соломоново подворье отправилась. Лекарь мне дом свой завещал…

– Знаю. Завтра ко мне посланники заморские на прием придут. Я по случаю этому пир собираю. Ты тоже приходи и ее с собой возьми. Посмотреть на нее хочу.

– Как прикажешь, – кивнул я.

– А теперь ступай, – и отвернулась.

Только я за двери, а там меня уже ждут.

– Добрынюшка! – сестра мне на шею бросилась.

Вечером на Соломоновом подворье весело было. Все мои киевские знакомцы и друзья собрались. Только Кота с нами не было. Он прошлой зимой застудился сильно. Так что видеть больше мне в этой жизни конюшего не доведется. Жаль, хорошим он был человеком. Веселым и беззаботным. Может, в Ирие еще свидимся?

Выпили мы за него, пожелали ему сметанки вдоволь, табун коней небесных и навок ласковых. И чтоб в следующей жизни все, что в этой хотелось, то у него и исполнилось.

Снеди на столах немало, меда и браги тоже достаточно. Друзья добрые вокруг. Глушила-молотобоец с Велизарой пришли, Малуша с Заглядой – само собой. Выросла сестренка, девкой красной стала.

– Скоро замуж тебя отдавать будем, – пошутил Чурила, посадник Подольский.

– Еще чего! – фыркнула Малуша и так на него взглянула, что тот язык прикусил.

Ицхак заглянул справиться, как мы в новом доме устроились. Так Любава его на почетное место посадила, потчевала вкусностями различными, медку в чару подливала:

– Благодар тебе, добрый человек, за то, что дом Соломонов доглядел, и у нас теперь в Киеве жилье есть.

– У нас на Козарах, – хвалился подвыпивший иудей, – так заведено. Мы своих уважить всегда рады. И слово твердо держим. А вы с Добрыном, хоть и гои, а все равно что свои. Я никогда не забуду, что Добрын для лекаря сделал. Да и тебя, Любава, Соломон часто поминал. Так что живите в доме. Ваш он теперь.

Кветан с Алданом тоже пришли. Подивился я, что они меж собой не собачатся.

– Что было, то минуло, – сказал Алдан. – Раньше мы Томилу поделить не могли, а коли она конюха выбрала, то я в сторонку отошел. На мой век баб еще хватит.

– А ты чего ж без жены? – спросил я у главного конюшего.

– Прихворнула она немного, дома осталась. Тебе же кланяться велела, – а сам на Любаву покосился.

Понял я, что у доярки еще прежний страх не прошел. Все еще боится чирьяками покрыться. Вот как ее жена моя когда-то напугала.

Своята с собой мяса свежего принес.

– Держи, хозяюшка, – Любаве поклонился. – Это чтоб было чем гостей угощать.

Приняла жена подарочек, чарку мяснику поднесла. Тот выпил и крякнул от удовольствия.

– Я вам еще теленочка подарю, на обзаведение хозяйства.

Последней Дарена появилась. Два дюжих холопа ее под локотки придерживали, уж больно раздобрела Ковалева дочка. Живот у Одноручки округлился, а в глазах томность появилась.

– Свенельд со Святославом в Новгородской земле, а я дома от тоски помираю, – вздохнула воеводина жена. – Хорошо, что вы в Киев вернулись, будем в гости друг к другу захаживать.

– Рожать тебе уж скоро, – ответила ей Любава. – Не до гостей будет.

– Боюсь я чего-то, – призналась Дарена. – На душе кошки скребут.

Сощурилась Любава, на живот ее скосилась, поглядела пристально.

– Не бойся, – говорит. – Сын у тебя будет, и родишь легко. Я, если что, подсоблю.

– И на том спасибо, – обрадовалась Одноручка.

Холопов Дарена отпустила, а сама за стол уселась.

– Когда же ты наготовить-то успела? – спросил я тихонько жену.