Страница 213 из 223
— Почему же вы — капо? — спросил Карбышев.
Дрезен прижался щекой к его руке.
— Ну, конечно… С этого и надо было начать. Просто, очень просто…
И он рассказал со всеми подробностями, как лагерный писарь Прибрам, бывший полковник чешского генерального штаба, работающий в комендантской конторе и делающий много добрых дел, разобравшись в бумагах, воспользовался тем, что Бауцен, откуда Дрезен сюда прибыл, есть тюрьма для уголовных, и внес его в список уголовников. А тогда уже и превратиться в капо оказалось нетрудно. Прибрам — непримиримый антифашист. Это он нашел в бумагах Карбышева фашистскую листовку и сразу же разгадал подлый обман гестаповских провокаторов. Но Прибрам в лагере не единственный из таких. Все те, у которых синие кружочки на груди и на спине[126], — все стараются помочь Карбышеву, как только возможно. По баракам теперь с девяти до двенадцати вечера три обязательные проверки, — надо не давать людям спать. Карбышева удалось устроить в этот чулан, куда не заглядывают никакие «псы»[127]. И, чтобы они не заглядывали, их прикармливают. Карбышев не знает, как эта сволочь ворует порционные: всю соевую колбасу, например, пожирает блоковый персонал. Не только люди с синими кружочками, но и уголовники, не такие, как Дрезен, а настоящие, которым убить человека за лишнюю порцию похлебки все равно, что стакан воды выпить, даже они добровольно идут на лишения, чтобы «старый русский генерал» был сыт и здоров. Раньше Дрезен смотрел на уголовных преступников сверху вниз. Он слишком высоко ценил свою чистоту. Теперь же, когда судьба принудила его войти в их жизнь и душу, он видит, что и среди них есть драгоценные люди. Здесь, в лагере, все лучшие из них предупреждены насчет особого отношения к Карбышеву…
— Кем? — спросил Карбышев, чувствуя, как горячие слезы радости заполняют его грудь и поднимаются к глазам, — кто все это делает?
— Она, — тихо сказал Дрезен, прижимая к груди согревшуюся руку «старого русского генерала», — она… Frau Doktor!
— Кто? Кто?
— Германская компартия…
Глава сорок девятая
Мирополов пришел в жарко натопленную, до блеска начищенную комнатку своего Blockalteste[128], положил перед ним на столик беспалую руку и решительно заявил:
— Отказываюсь. Не могу.
Староста подскочил на табуретке. Это был здоровенный рыжий детина из Киля, портовик, проломивший в пьяной драке голову мужу своей любовницы и всегда вспоминавший об этом происшествии с самым глубоким и искренним сожалением. Барачный староста в лагере — господин положения. Каспар Знотинг жил в свое удовольствие — в тепле, чистоте, сытости — и совершенно не нуждался в том, чтобы делать кому-нибудь пакости. Он был из тех добродушных силачей, которые как бы конфузятся своей силы. Опыт с проломленной головой не прошел даром: огромные ручищи Знотинга, черные, узловатые, похожие на корень старой ветлы, чрезвычайно редко о себе заявляли. Но так как Blockalteste очень любил порядок, то и это иногда все же бывало. Здесь действовал отчасти самый примитивный эгоизм: если за теплую комнату и хорошую жратву приходится платить порядком, — должен быть порядок. Всякое иное отношение к этому вопросу переполняло Знотинга сперва изумлением, а потом гневом. Это именно произошло и сейчас, когда он с величайшим трудом уяснил себе, что Мирополов не хочет быть больше барачным парикмахером. Рядом с беспалой рукой пленного на столик легла коричневая лапа из пяти гигантских отростков. Грозно пошевелив сперва каждым из них в отдельности, а затем всеми вместе, Знотинг прорычал:
— Видел?
Необыкновенный случай этот взрывал все его прочно отстоявшиеся понятия о вещах. Население лагеря делилось на разряды. Наверху — аристократия. Это — лагерные старосты, писаря, повара. Ниже — привилегированная барачная группа: Blockalteste, блоковые писаря, парикмахеры, оберкапо. Еще ниже — окопавшиеся: рядовые капо, музыканты, Stubendinste[129]. Дальше шли «удачники» — те, кого судьба поставила на легкую работу. И, наконец, все остальные, каторжники в прямом смысле слова, погрязшие в безвыходной доле сокрушительного тяжкого труда и ожидающие смерти как избавления. Мирополов стоял на одной из высоких ступенек этой лестницы. Надо было превратиться в идиота, чтобы по собственному желанию прыгнуть вниз.
— Слушай, — сердито сказал Знотинг, — если тебе, черт возьми, мешает брить нехватка пальцев, мы переведем тебя в уборщики. Где щетка и тряпка, там лишний палец не играет роли. А лишняя буханка хлеба, десяток сигарет и jeden Tag[130] по добавочной порции Kartoffelsuppe[131] никогда не могут быть лишними и останутся при тебе. А?
— Нет, — твердо возразил Мирополов, — нечего лакомиться кусочками. Мы — не дети. Единственное наше счастье здесь — в том, чтобы оставаться стойкими.
Знотинг потер пятерней переносицу. Он что-то соображал.
— Да, — медленно проговорил он, — понимаю. Кто тебе это сказал?
— Никто.
— Ты врешь. Это тебе сказал «старый русский генерал». Может быть, со своей точки зрения он и прав. Но ты подумай вот о чем. Срок пребывания в концлагерях для таких, как ты, неизвестен…
— Очень хорошо известен, — живо опроверг Мирополов, — скоро, очень скоро…
— Конец войны? Хм! Я понимаю…
Собственно, Знотинг так же, как и Мирополов, все свои надежды на освобождение из лагеря связывал с концом войны и крушением гитлеровского режима. Других надежд не было. Даже в тех случаях, когда срок выхода на свободу уже бывал установлен охранной полицией и утвержден рейхсфюрером СС, заключенные не имели о нем понятия. Пока режим был крепок, Знотинг старался выслужиться и вылез в старосты. Но теперь, когда режим явственно расшатался, даже и знотинги начинали отодвигаться от него в сторону, ожидая свободы лишь от его крушения.
— Почему Россия оказывается непобедимой? Почему этого раньше не было? А?
— Спроси у нашего генерала, — сказал Мирополов, — спроси… Он тебе все объяснит. Обязательно спроси.
— Да, надо будет, — согласился Знотинг.
Год великих побед, — тысяча девятьсот сорок третий, — начался под Сталинградом, под Воронежем и на Кубани. Закончился под Нарвой, на берегах Чудского озера, в Белоруссии и на Правобережной Украине. Сорок четвертый год открылся губительными ударами советских войск по фашистским армиям. Мир всякий день с изумлением и восторгом узнавал что-нибудь новое и дивился тому, что было вчера. Уже слепые видели, что Советский Союз, даже и без помощи своих западных союзников, непременно покончит с гитлеровской Германией. Но единственная информация, которая доходила до флоссенбургских каторжников, была геббельсовской брехней. «Передаем сводку военных действий. Ставка фюрера. Верховное командование сообщает…» И дальше следовали такие выверты, в которых вовсе стиралась разница между поражением и победой, все перекашивалось, становилось задом наперед и делалось недоступным пониманию. Заключенные не верили этим сводкам. Однако постоянная ложь угнетала; вечная путаница вторгалась в сознание, как туман, и тысячью нелепостей заволакивала мысль. Мало кто признавался в этом, но многим думалось по поводу того, как шли дела на восточном фронте; не могут же фашистские сводки только врать? Карбышев никогда не давал ходу сомнениям. Способность разбираться в любых нагромождениях хвастливых реляций ни при каких обстоятельствах его не покидала. Ему приносили клочки бумаги и огрызки карандашей — сокровище в лагерном быту. И он вычерчивал схемы и карты восточного фронта, кружочками расставлял войска, стрелками обозначал направления действий и объяснял, объяснял. Его слушатели были голодными, усталыми, изнуренными людьми. И сам он был таким же. Может быть, он чувствовал себя в еще более бедственном положении, чем они, потому что был старше каждого из них. Но никто не знал лучше его, как важны для морального состояния пленников убедительный разбор фашистской сводки, трезвая критика газетной болтовни, правильный анализ оперативной ситуации на фронте. И никто не умел этого делать с таким знанием обстановки, блеском понимания и глубиной проникновения, как он. Старая сноровка лектора приходила на помощь; раскрывалось подлинное соотношение борющихся сил; возможности сторон становились очевидными до полной реальности. В том громадном, что совершалось теперь на восточном фронте, Карбышев прежде всего искал и находил применение великих принципов сталинской стратегии, выковывавшихся на его глазах в славную пору гражданской войны. Вот принцип разгрома противника посредством контрнаступления с широким использованием маневра, — сочетание обороны и натиска, перегруппировки войск по фронту и в глубину, охват, обход, окружение, удары по тылу, — так маневрировал когда-то с постоянным успехом Фрунзе. Вот принцип массирования сил на решающем направлении, — его тоже держался Фрунзе, создавая ударные кулаки. Принципы выросли вместе с масштабами войны, усовершенствовались, развернулись в новую революционную военную науку, о создании которой уже много лет назад мечтал Карбышев. Трудно было разглядеть из флоссенбургской мышеловки, что именно и как происходит на восточном фронте. Однако Карбышеву удавалось разгадывать главное, и оперативную тенденцию развития военных действий он крепко держал в руках. А отсюда недалеко и до предсказаний. Карбышев предсказывал и — не ошибался.
126
Немецкие коммунисты.
127
Эсэсовцы.
128
Барачный староста (нем.).
129
Уборщики (нем.).
130
Каждый день (нем.).
131
Картофельный суп (нем.).