Собачья площадка

Она поднялась и вернулась в спальню к большому, во всю стену, зеркалу. Скинула ночнушку. Нет. Еще очень даже ничего, а если чуть задернуть шторы, то вообще на любителя в самый раз. Значит, поборемся.

Ольга Максимовна повеселела, накинула тренировочный «Nike» и дубленочку — все-таки середина марта — и вывела своего бассета Тишку на лестничную площадку. Пес рвался с поводка, бил себе по щекам ушами и радостно взвизгивал. Он любил общество только своей хозяйки, и все другие мужчины в доме воспринимались им как скучное, но неизбежное зло. Лично ему суки были не нужны с детства. Об этом позаботились.

Но вот и улица, вот и простор. Прямо за домом-кораблем пустырь. В официальных сводках он значится как парк. Ну и пусть. Когда-то здесь школьники высадили с сотню деревьев. Половина принялась. Половина загнулась. Место, говорили, нехорошее. Засыпанная свалка. Налево троллейбусная остановка с вечно разбитыми стеклянными стенами. Вообще эта остановка троллейбусная многим была неприятна. Там троллейбусы круг делали. Водители в железной будке отмечали свои путевые листы, тут же делились новостями, тут же курили, тут же мочились. Тут же подполковнику в отставке Бубнову на прошлой неделе выбили зуб, когда он выгуливал своего шпица ночью. Дрянная собачонка. Ко всем вяжется. Всех норовит за лодыжку укусить. И чего он Чехову глянулся? Какая там порода? Злобность одна…

Ольга Максимовна повела свое сильно раздавшееся веретено с хвостом и ушами подальше от этого места. Под березки. Тут они принялись расти группкой, и образовался некий лоскуток живой жизни. Когда совсем потеплеет, сюда уже не придешь. Днем его займут пенсионеры-козлятники, а вечером тинэйджеры-хулиганы.

Ольга Максимовна спустила бассета с поводка, и тот поглядел на хозяйку умными крыжовинами глаз, словно укорил. Там, чуть дальше, за сваленными в кучу покрышками мочилась сука той же породы.

«Можно поиграть?» — немо спросил бассет.

— Иди, иди, — вслух поощрила его Ольга Максимовна, — только смотри, если линяет, не трись.

— Вы что, всерьез думаете, он вас понимает? — спросил собачник Валера, подошедший откуда-то сзади.

Ольга Максимовна его не любила. Точнее бы сказать, он был ей неприятен. Когда-то нравился. Даже ждала ухаживания. Главным образом, чтобы отшить. В самом деле, кто он такой? Рабочий с шиномонтажа. Надо ещё спросить, не их ли покрышки здесь валяются.

— Он умнее некоторых людей.

— Не спорю. Геркулес, ко мне! — позвал он своего ротвейлера, и тот бросился на зов, воззрился на владелицу никчемного бассета, как бы спрашивая: ну что прицепилась к моему хозяину, стоит ему только моргнуть, и разорву в куски.

И за это тоже не любила она Валеру. Как только завел себе эту громадину, сразу стал считать себя главным собаководом района. Слово «кинолог» Ольга Максимовна тоже не любила. Не понимала, при чем тут кино и собаки.

А завел Валера ротвейлера назло Ольге Максимовне и всей шелупони, которая вьется здесь по пустырю со своими болонками и шпицами. Нос воротит от него, кирзового. Так нате вам, получите. Могу нечаянно спустить с поводка. Он ваших шавок вмиг передавит.

— Что-то генерала не видно, — сказал Валера. Он так нарочно называл подполковника в отставке Бубнова, чтобы позлить мужика. Честный и прямой, Бубнов всякий раз принимался объяснять ему разницу между старшим офицерским корпусом и генералитетом. Валера же прикидывался дурачком и ахал — надо же.

— Брось дурить, парень, ты в армии служил, должен суб-бординацию знать.

Он так и говорил — с двумя «б», искренне считая, что как слышится, так и пишется.

— Наверное, зуб пошел вставлять.

— Вы бы волкодава своего убрали, я Тишу позову…

— Скажите, а зачем вы его так обидели?

— То есть? Ах, вы об этом?

— А об чем же еще. Ни рыба ни мясо. Квелый. Неинтересная у него жизнь.

— А у вас интересная?

Где-то заливисто не то лаял, не то визжал пес.

Глава 3

Подполковник Семен Семенович Бубнов был человек твердых правил и раз и навсегда установившихся привычек. Уволенный в запас, он поначалу сильно растерялся, ведь в конце концов можно было жить и не по уставу. У каждого человека есть свои нравственные критерии, и он по мере возможности им следует. Например, Бубнов предпочитал не врать по мелочам. От вранья по мелочам, справедливо считал он, на свете создаются лишняя путаница и всяческое недоразумение. Взять его покойную супругу. Она и сошла в могилу, свято веря в то, что была той единственной, что заполнила навсегда жизнь курсанта-связиста. В принципе так оно и было. Бывший лихой курсант, а ныне дядечка ещё ого-го, до сих пор с благодарностью вспоминал её борщи.

Теперь, привязывая Альберта, так звали шпица, к перилам у входа в поликлинику, подполковник боялся только одного — сопрут. И ведь вот что обидно — выкинут через день. Не выдержат. Шпиц и с подполковником-то бывал в напряженных отношениях. Не понимал, собака, субординации, считая себя безраздельным хозяином квартиры на втором этаже дома-корабля. Военный пенсионер воевал с ним и обламывал характер в силу привычки, так как занимался воспитанием офицеров всю свою служебную карьеру.

А пришел Бубнов в поликлинику по поводу выбитого зуба.

Он получил талончик в регистратуре, даже не предъявляя пенсионки. Иногда бывали трудности, ибо вид у него цветущий. Ничего не скажешь. Старая закваска. Иной раз даже молодежь места не уступит в транспорте. Поднялся на этаж. Сухо спросил, кто крайний, и пристроился на диван.

Бубнов только достал воскресное приложение и изготовился читать о страстях, как его вызвали в кабинет. Тут все было стерильно. Везде царил порядок почти военный, и поэтому докторов он уважал.

Единственным диссонансом, который отмечал про себя бывший подполковник, был сам специалист — ну очень молодая и красивая дама, резко пахнущая духами дорогой французской фирмы. Но и запах, и красоту Бубнов ей прощал, так как этот запах должен был перешибить больничный, а красота — понятие преходящее. Насмотревшись в армии военных врачих, Бубнов был твердо убежден, что при такой профессии красота не главное.

Сегодня делали слепок. И врач, и техник наперебой отвлекали пациента от неприятной процедуры. Надо было набрать чуть не полный рот замазки и сидеть несколько минут со стиснутыми зубами, чтобы сформировался слепок.

Сидел и слушал. Естественно, молча. А говорить хотелось.

— Семен Семеныч, у вас дети есть? Вы только глазами или головой: да — да, нет — нет. А то мы тут поспорили. Я говорю, что детей сейчас иметь не резон, а Света — это, мол, радость. Но ведь радостью сыт не будешь? Вы посмотрите, что кругом делается. Никому верить нельзя.

— Не слушайте её, Семен Семеныч. Это она от зависти.

— Чему тут завидовать. Сначала надо самой пожить, а уж потом…

— Что потом? Потом бывает суп с котом. Потом остановиться трудно. Привыкнешь всухомятку или с бойфрендом по ресторанам.

— Ой-ой-ой, можно подумать, ты что-то выиграла, родив на четвертом курсе.

— Я всего лишь техник. А ты врач. Много больше меня имеешь?

— Разве в деньгах дело? Зато я не сижу полторы смены. Мне это не нужно, а ты двух мужиков содержишь. Ну вот чем женщина любит?

— Фуфой…

— Только рот не открывать, Семен Семеныч. Так чем?

— Фуфой…

— Душой?.. А что это такое? Это то место, куда потом мужик побольней норовит ударить?

— Фуфой, фуфой…

— Не надо уже нервничать. Фуфой так фуфой. А я думаю, Светочка, железами внутренней секреции. Их у нас вдвое против мужиков.

— Фуфой, фуфой…

Но на него не обращали внимания.

Семен Семенович побагровел, моргал глазами, тряс головой, словно эпилептик, попытался ухватиться за халат, но последнее движение восприняли как заигрывание.

Семен Семенович разлепил набитый замазкой рот и засунул в полость по меньшей мере четыре пальца.

Больше не поместилось. Засунув, начал отчаянно ими там ковырять.

— Кусок, говорю, кусок отвалился и в горле застрял, — сипя, объяснил подполковник и, видя, что его не понимают, продемонстрировал. — Фуфой, фуфой…