Страница 3 из 7
Внутрь биочипа.
Внутрь моего мозга.
Считывают, нет, пытаются считать информацию.
Что-то им мешает. Что-то мешает пауку, который присосался к моей голове, вытрясти из моего мозга информацию о похищенном Куракине.
Но, мне это похер.
Я ору.
Боль наступит через пять, четыре, три, две, одну…
Никогда не слышал свой ор, такой вот страшный. Мне очень больно. Пахнет горелым, непонятно, почему. В мозг будто вбивают гвозди, отрывают от него кусочки, окунают в кислоту, поджигают… хотя мозг нечувствителен, странно, да?
Висок горит, будто мне ставят клеймо раскалённой добела железкой, и я ору, кричу, карабкаясь по собственному изодранному горлу, стараюсь найти выход из этого тела, охваченного пламенем и болью, и ужасом…
А внутри, внутри меня копошится нечто и думать я больше не в силах поскольку боль заглушает всё огнём железом кислым кровью на вкус буквами лопаткой и боль комбайном рыба перетянутым сухожилиям выбраться боли…
Боль наступит через пять, четыре, три, две, одну…
Я блюю на снег, дымящейся струёй полупереваренной рыбы и риса. От рвоты идёт пар. Меня сгибает пополам, но кто-то всё ещё держит меня. Сенсы запотели, видно плохо. Голоса.
– Ну что? – грубый, тявкающий лай какого-то мента.
– Сейчас…
– Ах вот же говно…
– Ты его проверял или жопой думал…
– Держи его, он в отрубе…
– Бля, ну и вонизм!
– Ну что, Алексей Иванович?
– Ни черта. Не списалось. Вот тебе и прототип, только для допроса это дерьмо годится…
– Разве не…
– Выдаёт сообщение – не удалось произвести контакт с чипом. Отказано в доступе.
– Он же ломать должен…
– А вот не взломал, мать твою! Эй, приведите его в чувство! – эта последняя реплика Снеговика, видно, относится ко мне.
Я же тупо смотрю на снег, на свою блевотину, на заляпанные грязью говнодавы Крота.
Получаю пощечину. Поднимаю голову. Лицо Снеговика искажено… нет, не яростью. Презрением и отвращением.
Но это уже не важно.
Важно, что ноги вновь мне служат.
Важно, что, оказывается, несмотря на раскалывающую голову боль, я могу дотянуться кончиками пальцев до кольца наручников, почти не напрягая мышцы…
Я спрашиваю Снеговика.
– Не вышло?
Он молчит.
Я говорю:
– Ты много не знаешь…
И я вижу, как на его лице отражается моё понимание…
Я никогда не знал, почему я похитил господина Егора Михайловича Куракина, 52-лет, женатого, имеющего двух детей 21 и 24 лет, генерального директора «Прима-банка».
Наверное, он просто жил в соседнем подъезде.
Мы пересеклись случайно, на выставке CeBit-2011. Я ошивался там от нечего делать, размахивая корреспондентским удостоверением, пил халявное шампанское и смотрел на прелести хостесс. Конечно, время от времени ловил сплетни бизнесменов и прочих сильных мира сего, скучающе щёлкал на цифровик различные стенды российских компаний, в общем, тратил время попусту.
Засмотрелся, правда, на стенд «Лидтека НЕК» – там как раз демонстрировали новые органиколюменисцентные дисплеи-обои, с высочайшим разрешением. Ходил, да языком цокал – такая красота.
Смотрю, значит, и тут слышу:
– Ба, какие люди!
Обернулся, гляжу – Егор Михайлович, собственной персоной! Высокий, полный, кожа на щеках аж лоснится, костюм от Cherruti, парфюм Paco Roba
Было интересно вот что – как он меня узнал, если мы оба обходились при встрече во дворе формальными «здрасьте-до-свидания»? Однако спрашивать его я не стал. Вместо этого у нас зашёл длиннющий диалог по поводу дисплей-обоев, в коих он действительно разбирался, и я ни к селу ни к городу брякнул – мол, заходите ко мне, у меня видеокомната до потолка отделана обоями, потрясающий эффект, бла-бла.
Он согласился, с видимым удовольствием – если я поднапрягусь, то я крайне обаятельный собеседник.
Только когда я ехал на своей «двадцатке» домой, я вспомнил, что никаких дисплей-обоев у меня и в помине нет.
Пришёл он ко мне на следующий день.
Я его ждал.
Открыл дверь и с порога ткнул ему в грудь шокером.
Думал, сердце не выдержит.
Ан нет, выдержало.
Крепкий мужик попался, на редкость. А так ведь и не скажешь.
Труднее всего оказалось с транспортировкой.
После обысков, и тщательного выковыривания жучков и камер в собственной квартире оставлять его у себя было небезопасно.
Поэтому, связав его изолентой и кое-как запихнув в ванную, я отправился в «Тысячу Мелочей», купил там чехол для шуб, затолкал жирного директора внутрь, и предварительно оглушив, оттащил его в машину. В багажник мой новый друг не поместился, поэтому пришлось везти на заднем сидении. Кстати, по пути он очнулся и начала мычать. Меня это раздражало, хотелось его убить. Но знал, что пока нельзя.
Почему нельзя?
Я и не знал.
На улице Цурюпы, есть небольшая парковка, находиться она в глубине хрущёвок. Там, на этой парковке, преимущественно стоят покинутые «пеналы» и «ракушки» пенсионеров. Машин в них либо нет, либо торчат старые развалюхи, медленно там загнивающие. Год назад, я выкупил одну такую «ракушку» и обустроил уютную… ну называйте это кабинетом, что ли?
Во всяком случае, там есть тёплый спальник и много медикаментов, плюс несколько приборов, следящих за давлением и прочим…
Егора Михайловича я, признаться, почти не мучил. Помог ему выбраться из чехла, освоиться в незнакомой, тёмной обстановке. Он всё время мычал, это да. Это было проблемой. Наверное, он мне многое хотёл поведать, но я тогда не хотел его слышать. И не хотел, чтобы он сбежал. Поэтому одним ударом ржавого лома перешиб ему позвоночник. В жизни не слышал такого громкого хруста. Но что поделаешь?
И отрезал язык, кухонным ножом. Правда, перед этим он успел крикнуть «Боже», но потом, потом кричать уже было трудно. Изолента опять легла на своё место, закатав его окровавленный рот.
Но, всё было стерильно. Я поставил капельницу и каждый день его навещал. Он был похож на несчастного младенца, свернувшегося на грязном спальнике, с замотанными конечностями. Мне было его так жалко. Наверное, он сходил с ума, лёжа в темноте, не в силах пошевелится, сказать что-либо, спастись. Последние дня четыре он вообще постоянно мочился. С каждым днём цвет его лица становился всё хуже, а глаза теряли осмысленность, не реагировали не на что, кроме предметов в моих руках – тогда он пытался крутить головой и тихо мычать, но, что он мог сделать – как-то же мне нужно было поддерживать его жизнедеятельность? Прочитав ещё в более юном возрасте тонну медицинских пособий, я начал неплохо разбираться в физиологии и анатомии, это помогало, особенно на первых порах. Я менял под ним утку, давал лекарства от сердца. Приборы регистрировали изменения, как в лучшую, так и в худшую сторону. В основном, в худшую, поскольку он постоянно терпел лишения…
Бедный банкир, да-да.
А я занимался почтой.
Я посылал его жене посылки и письма. В письмах я говорил, что мне нужно как минимум миллион евро, иначе случится непоправимое. И с каждым письмом посылал один его палец.
Пальцы ножом отрезать трудно, как я понял после первых своих опытов. У меня есть ножницы, такие, садовые, с толстыми резиновыми ярко-оранжевыми ручками. Весёлые такие ножницы, из «Икеа». Под их лезвиями хрупкие фаланги хрустят и ломаются, словно веточки. Я аккуратно забинтовывал каждый пульсирующий обрубок, а палец запечатывал в пластиковый пакет и отсылал с письмами.
Всего я послал пять писем.
На одной руке у него осталось три пальца – указательный, большой и мизинец. На второй – большой и средний. А он, видимо, сходил с ума.