Алый камень

Стиснув зубы, Егорышев вытерпел пытку в тесном лифте, открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру. Солнце давно взошло, но в прихожей и в столовой горел свет. Значит, Наташа вернулась ночью… Она была здесь одна, а Егорышев мотался где-то за городом! Выругав себя, он постучал в ее комнату.

— Да, — сказала Наташа с балкона.

Он не любил выходить на балкон, так как чувствовал себя на такой высоте маленьким и беспомощным. Он остановился в дверях и вопросительно посмотрел на Наташу.

— Долгов купил дачу у Лебедянского, — сказала Наташа.

— У Лебедянского? — удивился Егорышев. Этого он никак не ожидал и сразу понял, почему Долгов не хотел сказать ему об этом. Евгений Борисович Лебедянский был заведующим административно-хозяйственным отделом Управления лесного хозяйства и непосредственным начальником Егорышева и Долгова.

— Нужно поехать к нему и узнать, где он взял эту картину, — продолжала Наташа. — Ты не мог бы съездить сегодня?

Она казалась спокойной, даже чересчур спокойной, но Егорышев видел ее дрожащие губы и понимал, как обманчиво это —спокойствие.

— Конечно, я могу съездить, — ответил он. — Но, понимаешь, сегодня воскресенье, нужно ехать к нему домой, а я не знаю, где он живет.

— Я узнала у Долгова. Лебедянский живет на площади Восстания в высотном доме, — сказала Наташа. Она подошла к Егорышеву и, нахмурившись, посмотрела на него снизу. — Пожалуйста, поезжай, Степан. Ты не сердись на меня, но я не знаю, что может означать эта картина, как она появилась, все это слишком важно.

— Я скоро вернусь, не волнуйся, — ответил Егорышев. — Ты завтракала? Я все выясню, вот увидишь.

Наташа проводила его до дверей. Он тоже не завтракал, ему хотелось есть. По дороге к метро Егорышев зашел в кафе-автомат, опустил в щель жетоны и проглотил два бутерброда с колбасой, даже не почувствовав их вкуса.

Он размышлял о том, как объяснить Лебедянскому цель своего визита. Не рассказывать же всю историю Строганова и Наташи.

Так ничего и не придумав, Егорышев вошел в подъезд высотного дома и, поднявшись на лифте, позвонил. Лебедянский открыл ему. Это был сухощавый рослый человек лет пятидесяти, с узким горбоносым лицом, пронзительными черными глазами и острыми скулами, туго обтянутыми коричневой кожей.

Он имел репутацию неплохого руководителя. Был строг, но не высокомерен, в обращении прост и приветлив. Жена Лебедянского умерла в Ленинграде во время блокады, он жил один.

— Степан Григорьевич, какими судьбами! — сказал Лебедянский. — Если вы любите кофе, то вы пришли вовремя. Я как раз собирался завтракать.

— Я только на минуту, — ответил Егорышев и вошел в прихожую. — Извините, что я вас побеспокоил… Но мне очень нужно выяснить… На даче у Долгова… То есть на вашей бывшей даче есть картина… Ее нарисовал Матвей Строганов. Не могли бы вы сказать, как эта картина попала к вам?

Лебедянский удивленно поднял густые черные брови.

— Дело в том, что Строганов мой друг, и я хотел бы, таким образом, узнать о его судьбе… То есть не о судьбе… Потому что он давно умер, но… В общем вы понимаете… Это важно для меня, — сбивчиво объяснил Егорышев.

Евгений Борисович задумался, глядя мимо Егорышева. Потом лицо его стало любезным. Он улыбнулся, кивнул и сказал:

— Да, да, припоминаю… Действительно там была такая картина. Но я понятия не имею, откуда она взялась

— Как же вы не знаете? — растерянно спросил Егорышев.

— Очень просто. Дача мне досталась по наследству от одного дальнего родственника, и, когда я стал владельцем, картина уже висела там… Ее, по-видимому, приобрел мой родственник. Вот он мог бы вам все объяснить, но этот человек, к сожалению, умер три года назад… Теперь вы сами видите что я бессилен вам помочь.

— Да, — ответил Егорышев. — Конечно… Разонумер…

— Вы войдите в комнату, сейчас кофе будем пить, — улыбаясь, сказал Лебедянский, но. Егорышев еще раз извинился и распрощался с ним.

Когда он ехал домой, снова захотелось есть, и он пожалел, что отказался от кофе. Кроме того, интересно было бы посмотреть, как живет Лебедянский. Сотрудники, которым приходилось бывать у него, говорили, что Евгений Борисович большой чудак. У него нет ни кровати, ни стола. Обедает он в столовой, а спит в большом старинном мягком кресле, не снимая халата и тапочек. Эта привычка осталась после Ленинграда, когда Лебедянский спал так в ожидании очередного налета или артобстрела… Он часто приглашал к себе сотрудников, играл с ними в преферанс. Егорышева он ни разу не приглашал, потому что тот не умел играть в преферанс…

Наташа открыла дверь, как только Егорышев вышел из лифта.

— Ничего не удалось узнать, — сказал Егорышев, сняв пальто. — Понимаешь, Лебедянскому дача досталась по наследству от какого-то родственника, картину приобрел этот родственник, теперь ничего нельзя выяснить — он умер…

— А как фамилия этого родственника? — спросила Наташа.

— Не знаю… Я просто не стал этим интересоваться… Это теперь не имеет значения…

— Напрасно ты не спросил, — тихо сказала Наташа и ушла в свою комнату.

— Зачем нам его фамилия? Он же умер и все равно ничего не расскажет, — проговорил Егорышев ей вслед.

Всю ночь Егорышев проворочался на своем диване. Наташа тоже не спала. В ее комнате горел свет. Утром, взглянув на жену, Егорышев расстроился. Наташа осунулась, возле ее губ прорезались морщинки.

— Нельзя же так, — ласково сказал он, взяв ее за руку. — Я все понимаю, но зачем же мучать себя?

— Ты ничего, ничего не понимаешь, Степан, — ответила она горько и отняла руку. — Я же не из любопытства всем этим интересуюсь. Пока я не узнаю, как попала картина на дачу, когда и где нарисовал ее Матвей, я могу думать все, что угодно… От этих мыслей я сойду с ума!.. А вдруг картина нарисована пять, шесть лет назад?

— Как? — не понял Егорышев. — Но ведь прошло девять лет…

— В том-то и дело, — прошептала Наташа и отвернулась к окну.

— Так ты что, думаешь, что он… Ну, родная моя, так уж совсем нельзя. Это просто мистика… Ты сама все видела своими глазами. А картина нарисована, разумеется, лет десять назад… Если не все пятнадцать.

— Только не пятнадцать, — ответила Наташа, не оборачиваясь. — Пятнадцать никак не может быть. Там нарисованы горы и палатки. Значит, Матвей 'уже был геологом… А институт он кончил в пятьдесят первом году.

— Он мог нарисовать картину где-нибудь на практике, — возразил Егорышев. — Но зачем мы будем гадать? Хочешь, я отнесу картину к специалисту-художнику, и он скажет, когда она была нарисована… Если, конечно, это вообще можно установить…

Наташа подошла к Егорышеву и положила руку ему на плечо.

— Я знаю, что мучаю тебя, — сказала она тихо. — Тебе все это тяжело и неприятно… Я эгоистка и совсем не думаю о тебе… Но я прошу тебя сделать это… То, что ты сказал… Я не знаю, можно ли установить, когда нарисована картина… Но пока я это не выясню, я не успокоюсь…

— Бедная ты моя, — ответил Егорышев и осторожно провел жесткой ладонью по ее черным блестящим волосам. — Я сегодня же схожу… Только не знаю куда… Попробую в Третьяковскую галерею.

Им пора было на работу. Усадив Наташу в троллейбус, Егорышев позвонил в управление, сказал секретарше Зое Александровне, что задержится, и, сев в такси, поехал в Лаврушинский переулок.

Научный сотрудник в Третьяковской галерее сказал Егорышеву, что в таком вопросе ему могут помочь только в реставрационной мастерской. Эта мастерская находится во дворе.

Дежурный милиционер показал Егорышеву, как пройти в мастерскую, и он, постучав в кабинет заведующего, объяснил пожилому толстому человеку в синем халате цель своего посещения и, развернув газету, положил на, стол картину.

Заведующий вызвал художника-реставратора, сухонького старичка с белой бородкой клинышком, и сказал:

— Взгляните, пожалуйста, Тимофей Ильич. Товарищу нужно установить примерно год создания этого пейзажа.

Тимофей Ильич вышел и через несколько минут вернулся с лупой и флаконом, в котором плескалась зеленоватая жидкость. Он внимательно осмотрел картину в лупу, обследовал всю поверхность холста сантиметр за сантиметром, затем капнул на холст жидкостью из бутылочки и поводил по влажному месту мягкой кисточкой.