Алый камень

— Значит, у него есть дети, — задумчиво сказал Егорышев. — Они могли бы вернуться в Москву…

— Им там пока нечего делать, — пожал плечами Матвей. — Подрастут, поедут учиться.

Егорышев вздохнул и покачал головой.

Самолет пошел на посадку. Выглянув в окно, Егорышев увидел белый силуэт университета и стиснул зубы. Над его ухом раздался негромкий голос Матвея:

— Скажи, Степан, зачем ты приезжал в Улуг-Хем? Я знаю, ты разыскивал меня…

— Да, я разыскивал тебя, — глухо ответил Егорышев. — Ты обо всем узнаешь через час.

Они вылезли из самолета, попрощались с летчиком и пошли к остановке автобуса. Егорышев посмотрел на часы. Было ровно три.

— Ты садись в автобус, — сказал он Матвею, — мне нужно позвонить в одно место…

Взяв чемодан, он закрыл за собой стеклянную дверцу телефонной будки, а Матвей вошел в автобус и высунулся в окно. Егорышев позвонил Наташе на работу и, услышав ее голос, долго не мог справиться со спазмой, стиснувшей горло.

— Алло, кто это? Алло! — сердито говорила она и вдруг замолчала, глубоко вздохнула и тихо спросила: — Это ты, Степан? Ты вернулся?

— Это я, — хрипло ответил он. — Я вернулся, Наташа. Приезжай сейчас домой. Ты можешь сейчас приехать домой?

— Да, да, — торопливо ответила она. Егорышев повесил трубку и вышел из будки.

— Что с тобой? — тревожно спросил Матвей, выглядывая из окна автобуса. — Тебе плохо?

— Нет, все в порядке, — ответил Егорышев и подошел к окну.

— Входи скорей, водитель сказал, сейчас отправимся.

— Успею. Время еще есть.

Егорышев вынул из кармана пачку папирос и закурил.

— Почему ты такой мрачный? Что с тобой творится? — спросил Матвей.

Егорышев затянулся, выпустил дым и ответил:

— Ты нашел свой Алый камень. Ты долго искал его и нашел. Я тоже долго искал… Но ничего не нашел…

— Алый камень принадлежит нам обоим, — сказал Матвей. — Нам обоим, Степан!

— Он не может принадлежать двоим… Каждый человек должен сам найти его для себя…

Шофер включил двигатель, и автоматические двери автобуса мягко закрылись.

— Что же ты! — испуганно сказал Матвей. — Сейчас я ему скажу, чтобы открыл дверь!

— Не надо, не надо… Ничего не надо! — торопливо ответил Егорышев. — Я с тобой не поеду. Ты выйдешь на Ломоносовском проспекте и разыщешь дом номер сорок семь. Это такой новый десятиэтажный дом. Поднимешься на десятый этаж и позвонишь в квартиру номер двадцать четыре… Хорошенько запомни, двадцать четыре…

— Степан!..

— Не перебивай меня… Ты позвонишь туда, и тебе откроет женщина, которую ты любишь… Ты увидишь Наташу. Она не погибла в пятьдесят втором году на реке Юле… Ты ошибся, Матвей. Она жива, и ты увидишь ее…

Матвей что-то сказал или вскрикнул, а может быть, промолчал, Егорышев этого не знал. Автобус заревел и, обдав его синим удушливым дымом, медленно отъехал…

Егорышев отвернулся и несколько секунд простоял без движения. Ему не хватало воздуха. Слишком много бензина, копоти и пыли было в этом московском воздухе; неудивительно, что после степного простора Егорышеву трудно было дышать.

Он подозвал такси и сказал шоферу:

— Пожалуйста, на Софийскую набережную. Погас зеленый огонек, и мимо помчались голые, унылые кусты и перелески. Блестел мокрый асфальт, а серое небо висело над самой землей…

Егорышев смотрел в окно, но видел не пустынные поля и не пролетающие мимо церквушки, он видел подъезд своего дома и Матвея, поднимающегося по ступенькам. Почему-то ему представилось именно так, что Матвей не поедет в лифте, а поднимется по лестнице прямо на десятый этаж… Он поднимется и позвонит, и Наташа откроет ему дверь… Она вскрикнет и побледнеет, увидев его… Он обнимет ее, обнимет и увидит совсем, совсем близко ее милые, добрые, испуганные глаза, и эти глаза нальются слезами и засияют навстречу ему… Он вдохнет тревожный, родной и милый запах ландыша. Он обнимет Наташу и ощутит ладонью мягкую и теплую ложбинку на ее спине и своей грудью почувствует ее грудь…

Острая, нестерпимая боль пронзила сердце Егорышева, и он застонал. Шофер посмотрел на него в свое зеркальце и снизил скорость…

— Поезжайте, пожалуйста, по Ломоносовскому проспекту, — попросил Егорышев.

Шофер повиновался, и вскоре замелькали знакомые корпуса. Егорышев увидел свой дом и окно на десятом этаже, которое ничем не отличалось от других окон. Он увидел это окно и сказал:

— Прощай, моя лада… Прощай!

Он сказал это не вслух, а про себя, но ему показалось, что вся улица, весь мир услышал его слова. Они прогремели у него в ушах, как набат.

Исчез Ломоносовский проспект, и потянулась набережная Москвы-реки. Показалось массивное здание Управления лесного хозяйства. Егорышев расплатился с шофером, поднялся по лестнице и вошел в комнату, в которой проработал три года. Было четыре часа: рабочий день подходил к концу. Зоя Александровна печатала на машинке, Долгов царапал пером по бумаге, инженер Кудрявцев щелкал на счетах. Все они показались Егорышеву очень маленькими, он даже удивился, что раньше не замечал, какие они маленькие, серые и невзрачные в своих аккуратных, хорошо сшитых костюмах… И потолок в комнате стал как будто ниже, и воздух еще гуще пропитался запахом столярного клея и застарелой пыли.

Дверь кабинета открылась, выглянул Лебедянский. Он хотел, наверно, позвать Зою Александровну, но взгляд его упал на Егорышева. Лебедянский первый заметил Егорышева и громко сказал:

— Ага. Наконец-то изволили прибыть. Прошу вас зайти ко мне.

В комнате стало тихо, Зоя Александровна перестала печатать. Сотрудники приподняли головы от столов и уставились на Егорышева. Долгов вздохнул. Егорышев вошел в кабинет и увидел в кресле у стола парторга Федорова.

— Здравствуйте, — сказал Егорышев. Федоров кивнул и нахмурился.

Лебедянский зажег свет, задернул шторы и, усевшись за стол, прищурился. Несколько секунд прошло в молчании.

— Ну, — негромко сказал Лебедянский. — Может быть, вы объясните, почему совершили прогул?

— Это теперь не имеет значения… Хотя, конечно, я должен был приехать вовремя…

— Вот как! Для вас прогул уже не имеет значения! — удивился Лебедянский. — Ну, знаете! — Он развел руками и покосился на Федорова. — Я просто не представляю, как при создавшейся ситуации вы мыслите себе работу в нашем отделе…

— Я не собираюсь тут оставаться, — устало сказал Егорышев. — Я прошу дать мне расчет.

— Куда же вы теперь? — помолчав, спросил Лебедянский. В голосе его звучало облегчение.

— Буду работать! — тихо ответил Егорышев и глубоко вздохнул,

— Что ж, не стану чинить препятствий… Не хочу портить вам личное дело… Оформим по собственному желанию, хотя за прогул я мог бы… Ну, не будем вспоминать прошлое… Все-таки странные вы люди, нынешняя молодежь! Вы согласны со мной, товарищ Федоров? Ничего они не ценят, ничем не дорожат… И вот с такими мы должны построить коммунизм!

— Прежде чем коммунизм строить, вы сначала дачу верните! — глухо сказал Егорышев.

— Какую… дачу?! — беспомощно спросил Лебедянский. Лицо его стало серым.

— Ту самую, которую вы продали, отняв у детей покойного Гольдберга. Наследники-то настоящие они, а не вы…

— Я… я не знал, — пробормотал Лебедянский.

— Всё вы прекрасно знали, потому и отпуск мне не хотели давать, боялись, что в Красноярске раскроется все… Не бойтесь, я на вас доносить не пойду, а Леночке и Косте дача не нужна. Дачи нужны таким, как вы! Пользуйтесь! Живите в своих дачах, продавайте их, копите деньги на книжках, разъезжайте на машинах. Не так-то уж вас много. Только о коммунизме не говорите!

Егорышев вышел из кабинета. Рабочий день окончился, и комната была пуста. В коридоре топтался Долгов.

— Плохо? — сочувственно спросил он. — Как же это ты так, брат?

— Да вот так, — ответил Егорышев.

— Хворал, что ли? — поинтересовался Долгов. — Бледный, как стенка. Ты сейчас куда? Домой?

Егорышев пожал плечами и стал спускаться по лестнице.