Дорога надежды

Они были заинтригованы и честно пытались вникнуть в эту тарабарщину судейских чиновников, которая напомнила Анжелике бесконечную, приобретшую эпический характер распрю Виль д'Авре с судебным исполнителем.

Вникнув наконец, они с большим удивлением должны были признать, что преступное животное было не кем иным, как росомахой, которую приручил Кантор, дав ей кличку Волверайн. Это было английское наименование хищника, иногда достигавшего довольно крупных размеров, примерно с молодого барашка, которого французы называли росомахой, а индейцы — барсуком.

И оба признали, что им не пришло в голову узнать у младшего сына, как он намеревается поступить со своим верным спутником. Вероятно, Кантор, перед тем, как сесть на корабль, идущий во Францию, куда, конечно, взять зверя не мог, выпустил его на свободу где-нибудь в лесу.

— Он сильно одичал уже в Квебеке, — заметила Анжелика. — Но, возможно, речь идет о совершенно другом «барсуке». Однако мадам де Шамбли-Монтобан явно согласна с судебным исполнителем. У нее ведь зуб на нашего Волверайна, который убил ее ужасного злого дога. Она бы охотно велела вывесить его голову на дереве, как поступают с бандитами с большой дороги.

Но и мадемуазель д'Урдан упоминала о росомахе. В длинном послании, сопровождавшем посылку с двумя книгами, «Принцесса Клевская» и «Устав иезуитов», она рассказала, что ее служанка Джесси, по-прежнему жившая в старом доме в Верхнем городе, два или три раза за зиму видела зверя, который кружил вокруг дома маркиза де Виль д'Авре. Однажды росомаха одним прыжком перескочила через невысокую стену, окружавшую сад мадемуазель д'Урдан, приблизилась к стеклянной двери кухни и стала пристально разглядывать канадскую собачку, которая, что любопытно, не залаяла. То ли была слишком удивлена, то ли перепугалась насмерть, то ли зрение у нее от старости ослабело… Или — ведь кто знает это зверье? — они с этой росомахой старые знакомые?

С другой стороны, нельзя было отрицать, что зверь в безлунные ночи натворил много бед в городе. Но никто из друзей графа и графини не пострадал.

Индейцы боятся росомах, считая их очень умными, хитрыми, и злыми. Они говорят, что дьявол живет в них, что это не зверь, а человеческое существо в зверином обличье. Начиная с весны, никто ее больше не видел.

От этого сюжета мадемуазель д'Урдан непринужденно перешла к новостям о маркизе де Виль д'Авре, которого им всем очень не хватало. Он прислал им бильярд. Такой громоздкий! Гораздо больше ткацкого станка! Эта игра стала очень модной в Версале, и король почти каждый вечер отправлялся в бильярдную, проходя через покои мадам де Ментенон.

Затем мадемуазель д'Урдан пустилась в длинные объяснения, зачем она послала Анжелике «Устав иезуитов». Она полагала полезным ознакомиться с законами, по которым те живут. Это поможет избежать неприятных ошибок, вроде той, которую совершил губернатор Фронтенак, не терпевший служителей этого ордена и вступивший с ними в ожесточенную борьбу. В донесении королю и министру Кольберу он сообщил об их бесстыдной алчности, по его мнению, совершенно не подобающей для лиц духовного звания, которым следовало бы врачевать души ближних своих, а не грабить их. У него имелись доказательства, и он мог бы их представить: иезуиты выстроили два форта на окраинах пролива, связывающего озеро Траси с озером Гурон — в форт Сент-Мари стекалась вся пушнина, поступающая с севера, а в форт Миссилимакинак — с юга. Таким образом, они забирали себе значительную часть мехов, добытых в лесах, окружающих Великие озера; кроме того, у них была лавка в Нижнем Городе, где продавалось все, вплоть до мяса и сабо.

Но доводы губернатора были разбиты в пух и прах, поскольку ему предъявили текст папской жалованной грамоты иезуитам, в которой им разрешалось «заниматься торговлей и вести финансовые операции».

Так что в Квебеке они ничем не преступали дарованных им прав и помышляли только о собственных интересах, а также о славе Божьей. Впрочем, так поступали все обитатели города.

«Только один господин Карлон, — писала мадемуазель д'Урдан, — трудится во благо колонии и жителей ее. Я стараюсь во всем помогать ему и заняла одну комнату во дворце. В ней он принимает „власти“, пытаясь уладить их разногласия. Я по мере сил способствую ему в этом, а также пишу для него многочисленные прошения и заметки. Вы были правы, дорогая Анжелика. Нет в мире другой ценности, как только любить человека и полностью посвятить ему себя».

Мадам де Меркувиль, жена судьи из Верхнего Города и председательница Братства Святого семейства, начала с рассказов о своей младшей дочери, малышке Эрмелине, к которой, как она знала, мадам де Пейрак относится с особой нежностью. Эрмелина была по-прежнему легкой, как перышко, и все такой же сластеной, по-прежнему заливалась смехом по только ей ведомому поводу, сохранила способность ускользать, подобно иголке или скорее подобно бабочке, но ее перестали наказывать за эти побеги, помня, что только благодаря такой внезапной причуде младшей в семье им удалось спастись от ирокезов, когда те, поднявшись по реке от Тадуссака, внезапно появились перед Квебеком. Сколько же воспоминаний связывает Меркувилей с дорогими друзьями, графом и графиней де Пейрак!

Эрмелина, без сомнения, обладала необыкновенным умом. Когда ее представили урсулинкам, она уже могла бегло читать, а ведь ей еще не было четырех лет.

Догадаться об этом можно было только потому, что она так же бегло писала, хотя по-прежнему не говорила. Но пока никто не беспокоится на этот счет.

С Эрмелиной происходили чудеса с самого ее рождения, можно было бы подумать, что это ее призвание. И если к следующему году она не обретет дар речи, то ее поведут в святилище Сент-Анн-де-Бопре. Святая бабушка Иисуса Христа, совершив уже чудо, даровавшее девочке способность ходить, конечно, не откажет ей в умении разговаривать.

Мадам де Меркувиль спрашивала у графа де Пейрака, собирается ли он посетить свои карьеры на берегу залива Святого Лаврентия и может ли он прислать ей несколько мешков с гипсом, которого, говорят, там не меньше, чем угля.

Затем она приступила к рассказу о деле Элуа Маколе, которое их интересовало. Его никак не удавалось уладить, и скандал разгорался все сильнее. Старый охотник, некогда лишившийся скальпа, бродяга, ведший самую беспутную жизнь, женился на своей снохе Сидонии. Этот союз, заклейменный священнослужителями как кровосмешение, которое стало возможным только благодаря невежеству монаха-францисканца (мадам де Меркувиль, которая была весьма и весьма «за» иезуитов, не преминула заметить, что сыновья святого Франциска Ассизского возвели невежество в ранг добродетели), увенчался рождением двух близнецов — подумать только, и Сидония тоже! Бедняжка, она, видимо, себя не помнила от счастья, ведь ей пришлось столько страдать от мерзкого обращения сына Маколе, который, впрочем, явил неожиданную храбрость и погиб от рук ирокезов как герой.

Но в приходе Леви, где она жила, ее уже не любили. Никто не заговаривал с ней после свадьбы, и все дружно пророчили самую плачевную судьбу этим «ублюдкам старика».

— Хотелось бы мне знать, как наш Элуа перенес изгнание из города? спросила Анжелика Мадам де Меркувиль не скрыла от нее ничего. Элуа был отлучен от церкви дважды — как охотник, выменивающий у дикарей меха на водку, и как отец незаконнорожденных, появившихся на свет в результате кровосмешения. Но он не обратил на это внимания или же притворился, что ничего не замечает, потому что всю свою жизнь исповедовал именно такую философию. Он любил молодую женщину, которая любила его; теперь же, когда он «пристроил ее к делу» с двумя младенцами, она, возможно, не будет возражать, чтобы он вновь отправился на Великие озера за бобрами — ибо, чтобы там ни думал господин Кольбер, министр морского флота и колоний, он-то уютно сидел в своем кресле в Париже, а уж Элуа прекрасно знал, что одним ковырянием канадской земли семью прокормить невозможно.

Так он говорил совершенно открыто, и мадам де Меркувиль слышала это собственными ушами от него самого.