Страница 17 из 21
— В самом деле, — сказал он наконец. — А гугеноты знают, что приютили у себя висельницу?
Анжелика уже жалела о своем необдуманном поступке. Палец Рескатора как бы между прочим гладил маленький, жесткий шрам, но даже от одного этого легкого прикосновения ее бросало в дрожь. Она попыталась было вновь стянуть на себе рубашку и корсаж, однако он удержал ее, крепко стиснув ее руки выше локтей.
— Они знают об этом?
— Один из них знает.
— Во французском королевстве клеймят только проституток и преступниц.
Она могла бы сказать ему, что клеймят также и гугеноток и что ее приняли за одну из них. Но ею уже начала овладевать паника. Та самая, столь хорошо знакомая ей паника, которая парализовала ее всякий раз, когда ее пытался обнять желающий ее мужчина.
— Ах, да какая вам разница! — сказала она, пытаясь освободиться. — Думайте обо мне все, что вам угодно, только отпустите меня.
Однако он вдруг прижал ее к себе, как в первый вечер после отплытия, прижал так тесно, что она не могла ни поднять голову к его жесткой кожаной маске, ни упереться ладонями ему в грудь, чтобы оттолкнуть его. Он сжимал ее только одной рукой, но рука эта была тверда, как стальной обруч.
Другой рукой он коснулся горла Анжелики и его пальцы медленно скользнули вниз, к ее груди, угадывающейся в раскрытом вороте рубашки.
— Вы надежно прячете свои сокровища, — прошептал он.
Прошло уже несколько лет с тех пор, когда ее в последний раз ласкал мужчина, и притом ласкал столь дерзко. Она вся напряглась под прикосновением его властной руки, которая со спокойной неторопливостью удостоверялась в том, что ее тело нисколько не утратило своей красоты.
Ласки Рескатора сделались еще настойчивее; он знал свою власть над женщинами. Анжелика была не в силах пошевелиться и едва дышала. С нею произошло что-то странное: по ее телу вдруг разлился жар, и в то же время ей показалось, что сейчас она умрет.
Однако внутреннее противодействие оказалось сильнее. Она с трудом выговорила:
— Оставьте меня! Отпустите!
Ее запрокинутое лицо исказилось, точно от боли.
— Я внушаю вам такой ужас? — спросил Рескатор.
Он больше не прижимал ее к себе.
Она попятилась к стене и бессильно прислонилась к ней спиной. Корсар изучающе смотрел на нее, и она догадалась, что он озадачен чрезмерностью ее реакции.
Опять, опять она повела себя как помешанная, а ведь прежде такого за ней не водилось…
«Ты уже никогда не станешь настоящей женщиной», — разочарованно шепнул ей внутренний голос. Но она тотчас одернула себя: «В объятиях этого пирата? Ну нет, никогда! Он уже столько раз демонстрировал мне свое презрение. Вероятно, подобное сочетание грубости и ласк обеспечивало ему успех у женщин Востока, но мне эта формула не подходит. Если бы я запуталась в его сетях, он превратил бы меня в презренную тварь, в жалкую развратницу… Нет, я и без него уже достаточно натерпелась из-за своих ошибок».
Но как ни странно, чувство разочарования не проходило. «А ведь, пожалуй, он единственный, кто смог бы…»
Что это было, что с нею сейчас произошло? Этот сладкий трепет, который она ощутила при прикосновении нежных умелых мужских пальцев.., ведь она его узнала: это было пробуждение чувственности, желание предаться страсти… С ним ей не было бы страшно, она была в этом уверена. Однако, глядя в ее глаза, он наверняка увидел в них ужас — а того, что этот ужас внушен не им, он не знал.
Она и сейчас еще не осмеливалась поднять на него глаза.
Как человек умный, Рескатор, похоже, принял свою неудачу философски.
— Честное слово, вы пугливее девственницы. Кто бы мог подумать?
Он оперся о стол и скрестил руки на груди.
— Впрочем, это не может служить вам извинением. Ваш отказ чреват серьезными последствиями. Итак, как же все-таки насчет нашей сделки?
— Какой сделки?
— Когда вы явились ко мне в Ла-Рошели, из ваших слов я понял, что если возьму на борт ваших друзей, то вы в качестве платы вернете мне рабыню, которой я не смог воспользоваться сообразно своим прихотям и правам.
Анжелика почувствовала себя виноватой, словно она была торговцем, который пытается обойти условия контракта.
Когда она бежала по ландам под хлестким дождем, одержимая единственной мыслью — вырвать своих гонимых, обреченных друзей из этой проклятой страны, она понимала, что, обращаясь за помощью к Рескатору, тем самым предлагает ему себя. Тогда все казалось ей легким и простым. Главное — бежать, а остальное не имело значения.
Теперь он давал ей понять, что настало время заплатить долг.
— Но.., вы же сказали, что я вам не нравлюсь? — сказала она с надеждой.
Услышав эти слова, Рескатор от души рассмеялся.
— Женские плутни и вероломство всегда найдут доводы в свое оправдание, пусть даже самые неожиданные, — проговорил он между двумя взрывами хриплого хохота, от которого Анжелике сделалось не по себе. — Дорогая моя, здесь я хозяин! Я могу позволить себе менять свои мнения обо всем, в том числе о вашей особе. В гневе вы довольно соблазнительны, и в вашей порывистости есть своя прелесть. Признаюсь, я уже несколько минут мечтаю избавить вас от чепца и от этой вашей дерюги, чтобы еще больше обнажить то, что вы сейчас столь любезно мне показали.
— Нет, — сказала Анжелика, запахнув на груди плащ.
— Нет?
Он приблизился к ней с напускным безразличием. Какая тяжелая, какая неумолимая у него поступь! При всей непринужденности манер, отличавшей его от чопорного идальго, человек он был железный. Порой это забывалось. Он отлично умел забавлять, развлекать. Но затем вновь проявлялась его суровая непреклонность, и тогда Анжелике становилось страшно.
Сейчас она чувствовала, что всей ее силы: и физической, и нравственной — не хватит, чтобы противостоять ему.
— Не надо, — сказала она торопливо. — Это невозможно! Вы чтите законы ислама — вспомните же, что они запрещают обладать женщиной, имеющей мужа. Я уже дала слово одному из моих спутников. Мы собираемся пожениться.., через несколько дней.., здесь, на корабле.
Она говорила первое, что приходило в голову. Ей нужно было срочно, немедленно воздвигнуть стену между ним и собой. Сверх всякого ожидания ее слова как будто достигли цели.
Рескатор резко остановился.
— Вы сказали: одному из ваших спутников? Тому, который ранен?
— Да.., да.
— Тому, который знает?
— Что знает?
— Что вы заклеймены.
— Да, ему.
— Черт побери! Для кальвиниста он человек смелый! Жениться на такой потаскухе!
Эта вспышка поразила Анжелику. Она ожидала, что он встретит ее сообщение какой-нибудь циничной насмешкой. А он, кажется, был глубоко задет.
«Это потому, что я заговорила о законах ислама, которые ему, должно быть, дороги», — подумала она.
Словно прочитав ее мысли, он яростно бросил:
— Законы ислама мне так же безразличны, как и законы христианских стран, откуда вы бежите.
— Вы святотатствуете, — испуганно сказала Анжелика. — Вспомните: разве вы только что не признали, что мы спаслись от бури только благодаря Божьей милости?
— Бог, которому я возношу благодарность, имеет лишь отдаленное сходство с богом — соучастником несправедливостей и жестокостей вашего мира… Вашего прогнившего Старого Света… — со злостью добавил он.
Эта резкая обличительная речь нисколько не напоминала его обычную манеру разговора. «Я его задела», — опять подумала Анжелика.
Она была ошеломлена этим, чувствуя себя как Давид, неожиданно для себя поразивший Голиафа при помощи жалкой пращи.
Рескатор опять устало опустился в кресло у стола и, взяв из ларца тяжелое ожерелье, начал рассеянно пропускать жемчужины между пальцами.
— Вы давно его знаете?
— Кого?
— Вашего будущего супруга.
В его голосе опять зазвучал сарказм.
— Да.., давно.
— Несколько лет?
— Несколько лет, — ответила она, на миг припомнив молодого всадника-протестанта, который любезно подсадил ее к себе в седло на дороге из Парижа в Шарантон, пятнадцать лет назад, когда она, оборванная, босоногая нищенка, пыталась разыскать цыган, похитивших ее маленького Кантора.