Анжелика

– Дедушка, господин пастор насквозь промок, и мы пригласили его обсохнуть у очага. Он рассказал нам так много интересных историй…

– Ладно. Не скрою, мужество мне по душе, и если враг приходит с открытым забралом, я согласен, он имеет право на уважение.

– Мессир барон, я пришел к вам не как враг…

– Избавьте нас от своих еретических проповедей. Я старый солдат и никогда не принимал участия в религиозных спорах. Это не мое дело. Но предупреждаю вас, в этом доме вы не обратите в свою веру ни единую душу.

Пастор чуть заметно вздохнул.

– Клянусь вам, я приехал из Америк не как проповедниц желающий кого-то обратить в свою веру. В лоно нашей церкви верующие и те, кого привлекает наша религия, приходят по доброй воле. Я хорошо знаю, что члены вашей семьи

– ревностные католики и очень трудно обратить в новую веру людей, религия которых зиждется на древнейших предрассудках, людей, которые одних себя считают непогрешимыми.

– Тем самым вы признаетесь, что вербуете своих приверженцев не среди порядочных людей, а среди сомневающихся, неудачливых честолюбцев и монахов, изгнанных из монастырей, которые, несомненно, придут в восторг от того, что их безнравственное поведение будет освящено церковью?

– Вы слишком поспешны в своих суждениях, мессир барон. – Голос пастора стал более жестким. – Некоторые вельможи и прелаты-католики уже приняли нашу веру.

– Не думайте, что вы открыли мне что-то новое. Гордыня может сбить с пути и достойнейших. Но в нашу пользу, в пользу католиков, говорит то, что мы находим опору своей вере в молитвах всей церкви, в наших святых и наших усопших, вы же в своей гордыне отвергаете этих посредников и возомнили, что общаетесь непосредственно с самим господом богом.

– Паписты обвиняют нас в гордыне, а себя считают непогрешимыми и убеждены, что вправе применять силу. В 1629 году, когда я покинул Францию, – продолжал пастор глухим голосом, – я был совсем молод и бежал от орд кардинала Ришелье, подвергших жестокой осаде Ла-Рошель. В Алесе был подписан мир, по которому гугенотам запрещалось владеть крепостями.

– О, это было сделано как раз вовремя. Вы становились государством в государстве. Ведь ваша цель была – признайтесь! – вырвать из-под власти короля все западные и центральные провинции Франции.

– Этого я не знаю. Я тогда был слишком молод, чтобы вынашивать столь обширные замыслы. Я понял только одно: эти новые законы противоречат Нантскому эдикту, изданному королем Генрихом IV.

Вернувшись на родину, я с горечью убедился, что все статьи этого эдикта продолжают оспариваться и извращаться с неукоснительностью, достойной лишь недобросовестных казуистов и судей. Это называется «минимальным соблюдением» эдикта. Я видел, что гугеноты вынуждены хоронить своих покойников ночью. Почему? Да потому, что в эдикте ничего не сказано о том, что похороны гугенота могут производиться днем. А коли так – пусть хоронят по ночам!

– Это должно быть вам по вкусу, ведь вы проповедуете смирение, – ухмыльнулся старый барон.

– Или взять хотя бы двадцать восьмую статью, разрешающую гугенотам открывать свои школы в тех местах, где дозволено отправление протестантской религии. Как ее истолковали? В эдикте не говорится ни о предметах преподавания, ни о числе наставников, ни о том, сколько классов должно быть в школе в зависимости от величины общины, а раз так, то решили, что вполне достаточно одного учителя-гугенота на школу и на весь город. В Маренне, например, – я это точно знаю – на шестьсот гугенотских детей полагается лишь один учитель. Вот к какому мошенничеству привела хитроумная диалектика старой церкви! – с яростью воскликнул пастор.

Ошеломленные словами пастора, все молчали. Анжелика заметила, что ее дед, человек по натуре справедливый и честный, несколько смущен этими примерами, хотя они и были ему известны. И вдруг в тишине послышался спокойный голос Раймона.

– Господин пастор, к сожалению, я не могу судить о достоверности изложенных вами фактов некоторых злоупотреблений, которые допустили в тех местах непримиримые ревнители нашей веры. Я признателен вам за то, что вы даже не упомянули о случаях, когда гугенотов – взрослых и детей – подкупали, чтобы обратить в католическую веру. Но да будет вам известно, что его святейшество папа, зная о подобных нарушениях, много раз лично беседовал по этому поводу с высший духовенством Франции и с королем. По всей стране усердно трудятся официальные и тайные комиссии, цель которых – устранить несправедливости. Я даже убежден, что если бы вы сами отправились в Рим и вручили святейшему отцу письмо с изложением приведенных вами фактов, большая часть нарушений была бы пресечена.

– Это не моя забота, молодой человек, искать пути к улучшению вашей церкви, – ядовито заметил пастор.

– В таком случае, господин пастор, мы сделаем это сами, и, нравится вам это или нет, – с неожиданным жаром воскликнул юноша, – но бог поможет нам!

Анжелика удивленно посмотрела на брата. Она даже не подозревала, что в этом бесцветном и несколько лицемерном подростке таится столько страсти.

Теперь уже растерялся пастор. А барон Арман, чтобы разрядить атмосферу, засмеялся и простодушно сказал:

– Ваши споры напомнили мне, что с некоторых пор я частенько с сожалением думаю, почему я не гугенот. Ведь, говорят, каждому дворянину, который переходит в католичество, выдают чуть ли не по три тысячи ливров.

Старый барон даже подскочил от возмущения:

– Избавьте меня, сын мой, от ваших тяжеловесных шуток. В присутствии противника они неуместны.

Пастор взял со стула свой мокрый плащ.

– Я приехал сюда не как противник. У меня было поручение в замок де Сансе. Я привез вам послание из далеких стран. Я намеревался поговорить об этом с бароном Арманом наедине, но, как я понял, в вашей семье привыкли обсуждать все дела сообща. Что ж, мне это нравится. Так было принято у патриархов и у апостолов.

Анжелика заметила, что лицо деда сделалось вдруг мертвенно бледным, и старый барон прислонился к дверному косяку.

Она почувствовала острую жалость к деду. Ей хотелось остановить пастора, не дать вырваться тем словам, которые он собирался сказать, но пастор продолжал:

– Ваш сын, мессир Антуан де Ридуэ де Сансе, которого я имел удовольствие встретить во Флориде, просил меня заехать в замок, где он родился, и узнать, как поживает его семья, с тем, чтобы, вернувшись, я рассказал обо всем ему… Теперь я выполнил поручение…

Старый барон мелкими шажками подошел к пастору.

– Вон отсюда! – задыхаясь, глухим голосам крикнул он. – Пока я жив, никогда имя моего сына, нарушившего верность своему богу, своему королю, своей родине, не будет произнесено в моем доме! Вон отсюда, повторяю вам! Гугеноту не место под моей крышей!

– Я ухожу, – очень спокойно проговорил пастор.

– Нет! – Это снова раздался голос Раймона. – Подождите, господин пастор. Вы не можете остаться без крова в такую дождливую ночь. В Монтелу ни один житель не приютит вас, а до ближайшей гугенотской деревни далеко. Прошу вас, переночуйте в моей комнате.

– Оставайтесь, – сказал Жослен своим хриплым голосом. – Вы должны еще рассказать мне об Америках и о море.

У старого барона тряслась борода.

– Арман! – воскликнул он с отчаянием, от которого у Анжелики сжалось сердце. – Вот в кого переселился мятежный дух вашего брата Антуана! В этих мальчиков, которых я так любил! Нет, бог не желает пощадить меня! Право, я слишком зажился на этом свете.

Он пошатнулся. Гийом Люцен подхватил его. Поддерживаемый старым солдатом, барон вышел, повторяя дрожащим голосом:

– Антуан… Антуан…

Через несколько дней старый барон умер. От какой болезни – неизвестно. Вернее, он просто постепенно угас. Это произошло как раз тогда, когда все думали, что он оправился от волнений, вызванных посещением пастора.

Но бог все-таки пощадил его. Он не дал ему дожить еще до одного горя – отъезда Жослена…