Марафонец

– Сцилла был сентиментальным глупцом, это и убило его. Он вечно старался подавить предметы своей любви накалом страсти. Все его предметы любви были неверны ему. Он никогда не был слишком откровенен со мной – прежде всего дело, так ведь Говорят? Кто, ты думаешь, свел его со Сцелем?

Послышались шаги в коридоре. Джанеуэй напрягся и замолчал.

– Я покидаю вас, – сказал Джанеуэй.

Бэйб остался наедине со Сцелем. Все было таким же, как в прошлый раз: яркие лампы, чистые полотенца, черный кожаный чемоданчик.

Сцель стоял у раковины, мыл руки. Потом встряхнул их, вытер полотенцем. Поднял к яркой лампе и тщательно осмотрел. Видимо, что-то не понравилось ему, и он начал мыть руки заново. Помыв и вытерев, он подставил их под свет лампы и заговорил:

– Вы должны извинить меня, я ужасно брезглив. Там, где я живу, прачка стирает каждый божий день. Так, значит, вы – брат Сциллы.

Бэйб не ответил.

– Сейчас время разговора – боль будет чисто душевная, и поверьте, физическая от нас никуда не денется. Но я думаю, нам лучше сначала поговорить. Хотите знать, каким образом вас обманули? Выстрелы были холостые, нож – со складывающимся лезвием.

Бэйб молчал.

– Томас Бэйбингтон, как сказал Джанеуэй. Конечно, в честь великого британского историка. Как вас называют знакомые? Том, я полагаю.

Бэйб закрыл глаза.

– Я понимаю, вы испытываете определенное отвращение ко мне, но, видите ли, я хочу поговорить, и командую здесь я, но я никогда не стал бы навязываться тому, кто не хочет смотреть на меня. Вы не хотите говорить со мной? Как будет угодно. Но если я захочу поглубже просверлить ваш зуб...

Бэйб открыл глаза.

– Почему у вас такой слабый акцент? Я кое-что понимаю в языках, очень трудно скрыть немецкий акцент.

Сцель едва заметно улыбнулся.

– Джанеуэй предупреждал меня, что вы умны, но я все равно не ожидал такого атакующего дебюта. «Что вы собираетесь делать со мной?» – вот что я ожидал от вас. Или вы могли бы спросить о брате. Но вы с первого выстрела угадали мою гордость, так что примите поздравления.

– Я всего лишь интересуюсь языками, это часть общей истории, – объяснил Бэйб. – Что вы собираетесь делать со мной?

– Неприятные вещи, – пообещал Сцель и без всякого перехода сказал: – В детстве я переболел алексией, это такая болезнь...

– Я знаю алексию, это когда не понимаешь написанную речь.

– Ваши знания впечатляют, – заметил Сцель.

– Я много читаю, филологию и психологию я затронул в том объеме, в каком они имеют отношение к истории. Какие неприятные вещи, не могли бы вы сказать прямо? Вряд ли теперь меня можно чем-то удивить...

– Мы говорили об алексии и моем детстве, а я никогда не уклоняюсь от темы; не забывайте, вы задали вопрос. Во время разговора ваш страх постепенно увеличивается, вы уже предчувствуете боль, и я думаю, что зуб ваш болит сильнее, чем две минуты назад.

– Да, сильнее, – подтвердил Бэйб.

– Я не ожидаю сочувствия от еврея, но вы можете догадаться, что мое детство было не особо радостным. Я был способным, я знал, что я способный, совершенно определенно знал, но все относились ко мне как к слабоумному. Я всегда терпеть не мог письменное слово, мое чистописание все еще на уровне каракулей, я презираю этимологию, филологию, но нахожу восхитительной морфологию. Полагаю, вы знаете, что это такое.

Бэйб кивнул.

– Я люблю просторечие. Плюс еще кое-что.

– Что?

– Я провел последнюю четверть века в Южной Америке, а там совершенно нечего делать. Если вы революционер, там очень скучно. Так что я, естественно, говорю на немецком, естественно, на испанском, а также на французском, британском и американском английском. В настоящее время учу итальянский, и, к сожалению, я уже слишком стар, чтобы приниматься за китайский.

– Есть еще русский, – сказал Бэйб.

– Как историку, вам еще нужно заполнить много пробелов. После всего, что мы сделали русским, я с тем же успехом могу приняться за иврит. Я был окружен сумасшедшими. – Сцель взглянул на Бэйба и рассмеялся. – Это, наверное, покажется вам смешным, потому что, я уверен, вы считаете меня сумасшедшим.

– Да нет же, – сказал Бэйб, – у каждого есть свои маленькие странности. Вы говорите, что вы невинны, для меня этого достаточно.

– Я потерял невинность в двенадцать лет, с горничной. Это было... Я не утверждал, что я невиновен. Я просто сказал, что у меня никогда не было безумных идей. Всякий испытуемый, попадавший под мою опеку, имел на то веские, серьезные причины.

– Испытуемый?

– Так мы их называли в нашем экспериментальном блоке. Как ваш зуб, сильно болит?

Бэйб кивнул.

– Вы надеетесь, что кто-нибудь спасет вас?

Бэйб снова кивнул.

– Возможно, но маловероятно. Никогда не теряйте надежды. Это жилище принадлежало моему отцу, единственные обитатели – Карл и Эрхард. Соседний склад пустует. Не теряйте надежды, ради Бога. Без нее боль становится острее. Как только человек перестает надеяться, он становится инертным. Из такого человека очень трудно выжать правду.

– Но я уже сказал правду, – запинаясь, проговорил Бэйб, – и вам, и Джанеуэю. Сто раз. Я ничего не знаю.

– Я очень хорошо платил твоему брату, самые высокие комиссионные за доставку бриллиантов в Шотландию. В этом я ему доверял; когда дело касается денег, только евреям и можно доверять. У вас могут быть иные соображения. Сцилла работал на меня много лет, но, когда умер мой отец, все переменилось. Я думаю, ваш брат собирался убить меня у выхода из банка и забрать бриллианты. Что вы на это скажете?

– Я ничего не знаю.

– Я не верю вам. Вашему брату можно было доверять, потому что он любил деньги. В конце концов он был американцем, а это у вас вроде как национальная черта. Сцилла был моим курьером, и неплохим: осторожным, ловким, сильным – его невозможно было ограбить. Он получал за свою службу много денег. Он очень заботился о вас и умер у вас на руках. Он мог вам что-то сказать, может быть, совсем немного, может быть, очень много, а может, и все. Планировал ли он, к примеру, что-нибудь, а если да, то в одиночку или нет, если нет, то с кем? Так как его больше нет с нами, план остается в действии? Будет ли кто-нибудь грабить меня после выхода из банка? Может, вы прольете свет на некоторые из этих пунктов?

Зуб уже болел не переставая. Бэйб чувствовал, что разговор скоро закончится.

– Я не знаю.

– В последний раз спрашиваю: опасно ли мне идти за бриллиантами?

Бэйб ничего не мог сказать.

Сцель открыл черный кожаный чемоданчик и вытащил портативное сверло.

– Наверное, вы думали, – сказал Сцель, занимаясь своим оборудованием, – что вам не повезло: у вас был больной зуб как раз для меня. Думать так было бы совершенно неразумно. Но если вы и предположили такое, позвольте мне разуверить вас: все обстоит как раз наоборот, вам повезло.

Сердце Бэйба было готово выпрыгнуть из груди. Он вспомнил птицу, которую видел однажды в детстве. Она так разволновалась при виде приближающейся кошки, так трепетала и кричала в своей клетке, что вдруг свалилась замертво: крошечное сердце не выдержало напряжения.

Бэйб подумал о своем сердце, потому что опасность нарастала и приближалась. Сцель вставил в аппарат сверло, включил его, проверяя, выключил, убедившись, что дрель работает. Он наклонился к черному чемоданчику и достал нечто напоминающее большой гвоздь. Вставил гвоздь в дрель, щелкнул застежкой и позвал Карла.

– Держи голову, – негромко приказал Сцель, когда Карл вошел в комнату и закрыл за собой дверь. – Очень крепко. На этот раз, Карл, она должна быть совершенно неподвижна. Никаких движений, понял?

Карл сжал голову Бэйба ладонями и напряг свои мощные мышцы. Бэйб был беспомощен. Его сознание теперь контролировалось не им. Он мог только смотреть на дрель.

Сцель обратил внимание на его завороженный взгляд.

– Портативная дрель, продается в любом приличном магазине инструментов, и обыкновенный бриллиант, совершенно заурядный стоматологический инструмент. Вся прелесть заключается как раз в этой легкодоступности. Там, в лагере, я пытался внедрить идею, но Менгеле был так одержим своей мыслью выведения голубоглазой расы, что пропускал мимо ушей все прочее. Я ведь уже говорил, что он был безумен, чего еще от таких ожидать? Но, видите ли, пойманный шпион всегда считался ценным лишь в том случае, если он говорил правду, и вы знаете, что всегда применялись пытки, но они были недостаточно эффективны. Человек чувствует себя прекрасно, потом он в агонии, а если мучители останавливаются – боль проходит. Все было бы очень просто, если бы Менгеле послушал меня. Видите ли, каждый в состоянии сделать вам то же самое, что собираюсь сделать я. Достаточно будет нескольких дней тренировки. Если бы Менгеле слушал меня, то не было бы пленных, способных что-то скрывать от нас, потому что здоровый, нетронутый нерв гораздо чувствительней того, который я обнажил в вашем зубе, тот нерв уже отмирал, когда я добрался до него.