Утраченный свет

(Жара и время.

Два фактора, мешающие концентрации. И если первый действует далеко не всегда, то второй является постоянным и практически непреодолимым.

…Они сидели в узкой тени минарета. Солнце палило так, что воздух казался жидким и даже думать было трудно. Но тогда старик еще мог позволить себе сверхусилие. Он был молод, наивен, горяч и еще не понял, что в борьбе против Темного Ангела все средства хороши.

Когда доступные методы не помогали, он повторял набор заученных фраз, постепенно, с течением времени превратившихся в заклинания. Это были «хорошие» заклинания. Ведь он всем желал добра и свободы…

Итак, он говорил и действительно верил в то, что говорил. Шейх Низзам слушал его со снисходительной улыбочкой, будто школьника, выучившегося считать по пальцам до десяти и на этом основании разглагольствующего о Числах. Но, кроме натуральных, были еще десятичные, не говоря уже об отрицательных…

Старик (мужчина, а не старик) отдавал себе отчет в том, что самые чудовищные вещи, да еще преподнесенные соответствующим образом, способны вызвать в слабых человеческих душах ответный сладостный трепет, преклонение, мрачный восторг. Он приводил примеры: потрясающие юношеское воображение ритуалы нацистов, впечатляющую имперскую эстетику коммунистического монстра, суперконторы типа НКВД или Моссада. Да, явный трепет, который язык не поворачивался назвать священным. Это было бы кощунством, впрочем, вполне безобидным… В каждом живет маленький убийца, трусливый и беспощадный зверь, лишенный комплексов, зовущий и подталкивающий в темноту. Кто-то подчиняется зову, кто-то блуждает в сумерках, кто-то возвращается к свету. Но никто не застрахован от непоправимой ошибки. И где он, истинный свет?

Восторг? Именно так. А еще – завороженность. Сверхсила завораживает. Это особо касается абсолютного зла. Абсолютным злом он считал тогда нечто непреодолимое, даже если оно являлось всего лишь химерой, порожденной сознанием. Но, вероятно, подобные химеры – это и есть самое страшное? Люди начинали вольно или невольно служить тому, чего они не в силах победить. Это была наихудшая и наипошлейшая «новость» с тех пор, как кучка неврастеников-бюрократов распяла Иисуса Христа.

Низзам смеялся.

Они сидели очень долго, и что-то было не так, а потом старик вдруг замечал, что тень минарета НЕПОДВИЖНА.

– Время… – шептал Низзам. – Ох уж это время…)

Грузовики уже сворачивали с трассы на огромную пустую стоянку. Бетонное поле тянулось до самой границы территории мотеля, обозначенной сетчатым забором, который уже был взломан во многих местах наступающим лесом. Черное пятно вокруг затемненных коттеджей не могло быть ничем иным, кроме как выжженной травой. Не мотель, а пепелище…

Надпись, начертанная в воздухе на манер мифического пророчества, не давала старику покоя. Вскоре он понял, в чем дело. Буквы были изъедены червоточинами, будто гнилые плоды. Надпись была составлена из гнутых трубок. Из разбитых ламп… Неужели Малыш поглупел или потерял чутье? Мотель – прекрасная уединенная ловушка. Это было ясно даже старому полуидиоту. Но клон, видимо, считал иначе.

Двигатели заглохли почти одновременно. Грузовики выстроились в ряд в двадцати метрах от дороги. Бензовоз поместился между ними, словно самый мелкий и слабый зверь в стаде.

Блокировка замков отключилась. Старик открыл дверь и выбрался наружу. Едва он ступил на бетон, как испытал короткий укол адской боли. Теперь Мицар не церемонился. Он обращался со своим медиумом просто и грубо.

Пришлось вернуться и взять Терминал. Старик держал его бережно, словно величайшее сокровище. Впрочем, так оно и было…

Вылезая из кабины, он убедился в том, что движение разрешено и путь свободен. После чего поплелся к административному коттеджу, не обращая внимания на остальных дублеров. Тех было двое: маленький, желтолицый – и огромный, похожий на евнуха, с бородой, растущей от самых глаз.

Малыш шел последним. На его ангельском личике застыла победная улыбка. Это вовсе не значило, что он недооценивает Мозгокрута. Наоборот, он считал большой удачей, что ему позволили добраться хотя бы до этого места. Прорываться дальше, не разделавшись с погоней, мог только жалкий трус или глупец.

Двумя новыми приобретениями клона были японец Хоши и иранец Михраджан. Оба – из остатков старой интернациональной гвардии Хасана, разгромленной спецслужбами Коалиции. Фанатиков к тому моменту истребили полностью. Они умирали в первую очередь; некоторые – добровольно. А выжившие из числа бывших боевиков подвергались многолетнему воздействию Орбитального Контроля. Теперь это был человеческий материал, который требовал деликатного обращения. Как взрывчатка.

Клон не доверял ни Хоши, ни Михраджану. Обоими Мицар мог пожертвовать с легкостью. С ними было приятно работать. Они не задавали вопросов и не жаловались на судьбу. Их перевоспитали задолго до встречи с клоном. Ну а Малыш избавлял слуг даже от рудиментарного страха. Он умел подделывать свое влияние под «божью волю», независимо от того, что каждый понимал под этим.

Для «сотрудничества» с Хоши и Михраджаном глубокое вмешательство не потребовалось. Эти двое были вполне готовы к тому, чтобы следовать предначертанному пути. Они оказались почти идеальными солдатами. Оба относились к смерти как к окончательной награде, хотя и не торопились на тот свет.

Когда бывший инспектор Резник выволок Хоши и Михраджана из глубокого подполья, ему не пришлось долго убеждать их в том, что старый хозяин действует под новой маской. Хватило совместных воспоминаний и некоторых интимных подробностей. На их месте сам Хасан был бы куда более недоверчивым. По крайней мере он дождался бы результатов зондирования.

– Откуда ты взялся? – как-то спросил Малыш у японца. (Это был контрольный вопрос в духе Низзама. Что бы ты ни ответил, все равно ошибешься.)

– Священный ветер. – Краткий ответ, непроницаемое лицо. Японец вызывал уважение. Такие когда-то таранили американские крейсеры. Возможно, теперь Хоши предстояло поразить цель посущественнее.

В случае с неграмотным иранцем даже сверхкороткий диалог оказался излишним. Встретив хозяина после четырехлетнего перерыва, Михраджан ничего не сказал. Он просто не мог. У него был отрезан язык. Когда-то давно Хасан сделал это лично. С тех пор он уже не волновался насчет немого. Тот стал его тенью. Простая операция: ты ломаешь собаке лапу; затем лечишь ее – и собака навеки твоя, душой и телом. С людьми то же самое: одних привязываешь к себе любовью, других – болью, третьих – неизбежностью. Причем любовь – самое ненадежное средство. Страдание и пытка обеспечивают намного более прочную связь…

Четыре года немая «тень» работала уборщиком в каком-то канна-баре и терпеливо сносила унижения вроде пинков под зад. Такие, как Михраджан, умели ждать, даже если для этого понадобилась бы целая жизнь.

…Иранец и японец были вооружены пистолетами; старик – нет. Малыш не доверял ему оружия – и правильно делал. У того случались приступы такой глубочайшей депрессии, что оставался, пожалуй, единственный выход из тупика. Но этот выход клон надежно перекрыл.

Сквозь металлические жалюзи на окнах административного коттеджа пробивался свет. Старик не думал, что тут есть постояльцы. Может быть, одна-две тачки спрятаны в гараже. В остальном мотель выглядел… словно рай во сне.

Это сравнение пришло старику в голову неожиданно и оказалось настолько точным, что он ухмыльнулся. Тишина; безлюдье; прохладный ветер; загадочная тьма; невероятное сияние, обозначающее нечто, утраченное навеки… Ну да – в точности рай. Неудивительно, что здесь не видно пока ни единой живой души. Старик и сам не знал ни одного истинного праведника, за исключением, может быть, Низзама. Впрочем, Низзам находился где-то по ту сторону добра и зла… Значит, рай из сновидения? Что за бред? Виной всему эта неоновая вывеска, бесстыдно сияющая среди самой темной ночи в его жизни – ночи, когда спасение казалось таким близким. Холодный свет в разбитых лампах и в отсутствие электрического тока…