Страница 2 из 6
--------------------------------------- 1 Римскому войску страх не известен (лат.). 2 Закон Апулея об оскорблении величества (лат.).
имя великого Кесаря в своих речах... Постой, я не кончил. Маловероятное показание... Тут что-то бессвязно... Ты ведь не упоминал этого имени? А? Подумай, прежде чем ответить... - Упоминал, - ответил Иешуа, - как же! - Зря ты его упоминал! - каким-то далеким, как бы из соседней комнаты, голосом откликнулся Пилат, - зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до Кесаря, но ему до тебя - никакого... Зря! Подумай, прежде чем ответить: ты ведь, конечно... - На слове "конечно" Пилат сделал громадную паузу, и видно было, как секретарь искоса смотрит на него уважающим глазом... - Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет? - Нет, я говорил это, - сказал светло Га-Ноцри. - О, мой Бог! - тихо сказал Пилат. Он встал с кресла и объявил секретарю: - Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй? Оставить меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я спрошу наедине... И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в его правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему прямо в глаза: - Сукин сын! Что ты наделал?! Ты... вы... когда-нибудь произносили слова неправды? - Нет, - испуганно ответил Иешуа. - Вы... ты... - Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове. - Но, Бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хотя... - Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову, - я понимаю: для вас все это неубедительно. Иуда из Кариот симпатичный, да? - спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи. - Симпатичный? - с горьким злорадством повторил он. Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце. - Это ужасно, прямо ужас... какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик... А женщина... А вечером!.. - О, дурак! Дурак! Дурак! - командным голосом закричал Пилат и вдруг заметался, как пойманный в тенета. Он то попадал в золотой пилящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: "Искариот, искариот"... Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя: - Жена есть? - Нет... - Родные? Я заплачу, я дам им денег... Да нет, нет, - загремел его голос... - Вздор! Слушай, ты, царь истины!.. Ты, ты, великий философ, но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц! /Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня.../ Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое - помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг - во рту он у тебя - твой язык! Благодари его! А объем моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! истерически кричал Пилат, и неожиданно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покатилась по мозаике. - Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку! - зашипел, как дырявый шланг, Пилат. Иешуа испугался и сказал умиленно: - Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня... Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усилием победил себя. - Ко мне! - вскричал он, - и зал наполнился конвойными, и вошел секретарь. - Я, - сказал Пилат, - утверждаю смертный приговор Синедриона: бродяга виноват. Здесь laesa majestas1, но вызвать ко мне... просить пожаловать председателя Синедриона Каиафу, лично. Арестанта взять в кордегардию в темную камеру, беречь как зеницу ока. Пусть мыслит там... - голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка. Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и розы немного туманили головы и тихо покачивались в высоте длинные пальмовые космы. И двое стояли на балконе и говорили по-гречески. А вдали ворчало, как в прибое, и доносило изредка на балкон слабенькие крики продавцов воды верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая развязки. И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как золотистое масло: - Я утвердил приговор мудрого Синедриона. Итак, первосвященник, четырех мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало быть, речи нет. Но двое за тобой - Вар-Равван /он же Иисус Варрава/, приговоренный за попытку к возмущению в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй - Иешуа Га-Ноцри, он же Иисус Назарет. Закон вам известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи, праздник, уважаемый нашим боже- --------------------------------------1 Государственная измена (лат.). ственным Кесарем. Одного из двух, первосвященник, тебе, согласно закону, нужно будет выпустить. Благоволите же указать, кого из двух - Вар-Раввана Иисуса или же Га-Ноцри Иисуса. Присовокупляю, что я настойчиво ходатайствую о выпуске именно Га-Ноцри. И вот почему: нет никаких сомнений в том, что он маловменяем, практических же результатов его призывы никаких не имели. Храм оцеплен легионерами, будет цел, все зеваки, толпой шлявшиеся за ним в последние дни, разбежались, ничего не произойдет, в том моя порука. Vanae voces popule non sunt crudiendo 1. Я говорю это - Понтий Пилат. Меж тем в лице Варравы мы имеем дело с исключительно опасной фигурой. Квалифицированный убийца и бандит был взят с бою и именно с призывом к бунту против римской власти. Хорошо бы обоих казнить, самый лучший исход, но закон, закон... Итак? И сказал замученный чернобородый Каиафа: - Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Вар-Раввана. Помолчали. - Даже после моего ходатайства? - спросил Пилат и, чтобы прочистить горло, глотнул слюну: - Повтори мне, первосвященник, за кого просишь? - Даже после твоего ходатайства прошу выпустить Вар-Раввана. - В третий раз повтори... Но, Каиафа, может быть, ты подумаешь? - Не нужно думать, - глухо сказал Каиафа, - за Вар-Раввана в третий раз прошу. - Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему, - произнес Пилат, - умрет сегодня Иешуа Га-Ноцри. Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни солнца, ни розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, покачиваясь, нырял сам Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и подумал: "Куда меня несет?.." - Тесно мне, - вымолвил Пилат, но голос его уже не лился как масло и был тонок и сух. - Тесно мне, - и Пилат холодной рукой поболее открыл уже надорванный ворот без пряжки. - Жарко сегодня, жарко, - отозвался Каиафа, зная, что будут у него большие хлопоты еще и муки, и подумал: "Идет праздник, а я которую ночь не сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный ниссан выдался в этом году..." - Нет, - отозвался Пилат, - это не от того, что жарко, а тесновато мне стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа! - Я - первосвященник, - сразу отозвался Каиафа бесстрашно, - меня побережет народ Божий. А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью... Только дам я тебе совет, Понтий Пилат, ты когда кого- --------------------------------------1 Ничтожные крики толпы не страшны (лат). нибудь ненавидишь, все же выбирай слова. Может кто-нибудь услышать тебя, Понтий Пилат. Пилат улыбнулся одними губами и мертвым глазом посмотрел на первосвященника. - Разве дьявол с рогами... - и голос Пилата начал мурлыкать и переливаться, - разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов /которые затравили великого философа/, может подслушать нас, Каиафа, а более некому. Или я похож на юродивого младенца Иешуа? Нет, не похож я, Каиафа! Знаю, с кем говорю. Оцеплен балкон. И вот, заявляю я тебе: не будет, Каиафа, тебе отныне покоя в Ершалаиме, покуда я наместник, я говорю - Понтий Пилат Золотое Копье! - Разве должность наместника несменяема? - спросил Каиафа, и Пилат увидел зелень в его глазах. - Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О, много! Корван, корван, Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из Соломоновых прудов? Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не поделаешь с этим народом. Нет! И не водой отныне хочу я напоить Ершалаим, не водой! - Ах, если бы слышал Кесарь эти слова, - сказал Каиафа ненавистно. - Он /другое/услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да не в Рим, а прямо на Капри. Я! Понтий! Забью тревогу. И хлебнешь ты у меня, Каиафа, хлебнет народ ершалаимский немалую чашу. Будешь ты пить и утром, и вечером, и ночью, только не воду Соломонову! Задавил ты Иешуа, как клопа. И понимаю, Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек... Но только помни, не забудь - выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и с варом, и со щитами. - Знаю тебя, Понтий, знаю, - смело сказал Каиафа, - ненавидишь ты народ иудейский и много зла ему причинишь, но вовсе не погубишь его! Нет! Неосторожен ты. - Ну, ладно, - молвил Пилат, и лоб его покрылся малыми капельками. Помолчали. - Да, кстати, священник, агентура, я слышал, у тебя очень хороша, нараспев заговорил Пилат. - А особенно этот молоденький сыщик Юда Искариот. Ты ж береги его. Он полезный. - Другого наймем, - быстро ответил Каиафа, с полуслова понимавший наместника. - О gens sceleratissima, taeterrima gens! - вскричал Пилат. - О foetor judaicus!1 - Если ты еще хоть одно слово оскорбительное произнесешь, всадник, трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, - уйду, не выйду на гаввафу. - --------------------------------------1 О племя греховнейшее, отвратительнейшее племя! О зловоние иудейское (лат.) Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскаленный шар. - Пора, первосвященник, полдень. Идем на лифостротон, - сказал он торжественно. И на необъятном каменном помосте стояли и Каиафа, и Пилат, и Иешуа среди легионеров. Пилат поднял правую руку, и стала тишина, как будто у подножия лифостротона не было ни живой души. - Бродяга и тать, именуемый Иешуа Га-Ноцри, совершил государственное преступление, - заявил Пилат так, как некогда командовал эскадронами под Идиставизо, и слова его греческие полетели над несметной толпой. Пилат задрал голову и уткнул свое лицо прямо в солнце, и оно его мгновенно ослепило. Он ничего не видел, он чувствовал только, что солнце выжигает с лица его глаза, а мозг его горит зеленым огнем. Слов своих он не слышал, он знал только, что воет и довоет до конца - за что и будет Га-Ноцри сегодня казнен! Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило ему уши, но он понял, что это взревела толпа, и поднял руку, и опять услыхал тишину, и опять над разожженным Ершалаимом закипели его слова: - Чтобы знали все: поп habemus regem nisi Caesarem!1 Но Кесарю не страшен никто! И поэтому второму преступнику Иисусу Вар-Раввану, осужденному за такое же преступление, как и преступление Га-Ноцри, Кесарь император, согласно обычаю, в честь праздника Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь! Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух вокруг него стонет и бьет в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу. - Командиры! К приговору! - пропел Пилат, и в стенах манипулов, отделявших толпу от гаввафы, в ответ спели голоса взводных и пискливые трубы. Копейный лес взлетел у лифостротона, а в нем засверкали римские, похожие на жаворонков, орлы. Поднялись охапки сена. - Tiberio imperante!2 - запел слепой Пилат, и короткий вой римских центурий прокатился по крышам Ершалаима: - Да здравствует император! - Iesus Nazarenus, - воскликнул Пилат, - Tiberio imperante, per procuratorem Pentium Pilatum supplicio affectus erit!3 Сына Аввы, Вар-Раввана выпустить на свободу! Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот миг, когда его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон. Этот - --------------------------------------1 Не имеем царя, кроме Кесаря! (лат.) 2 По приказанию Тиберия (лат.) 3 Иисус Назарет по приказанию Тиберия посредством прокуратора Понтия Пилата будет казнен (лат.) человек ни на что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо. Поэтому он шел, ведомый за правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал и улыбался. Улыбка эта была совершенно глупа и беззуба, а до допроса у Марка-центуриона Вар-Равван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая рука его висела как палка, и уже не ревом, а стоном, визгом покрыла толпа такую невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньгами. Только раз в год под великий праздник мог видеть народ человека, ночевавшего уже в объятиях смерти и вернувшегося на лифостротон. - Ну, спасибо тебе, Назарей, - вымолвил Вар, шамкая, - замели тебя вовремя! Улыбка Раввана была так трогательна, что передалась Иешуа, и он ответил, про все забыв: - Прямо радуюсь я с тобой, добрый бандит, - иди, живи! И Равван, свободный как ветер, с лифостротона, как в море, бросился в гущу людей, лезущих друг на друга, и в нем пропал.