Страница 55 из 74
Но в большие дни, когда доходят новости всемирного или хотя бы всероссийского масштаба, Крумгальз мгновенно и волшебно преображается. Крумгальз выпрямляется, становится выше ростом: "движения быстры, он прекрасен, он весь как божия гроза!" В такие дни у Крумгальза одна забота: поспеть всюду, быть первым вестником сенсации!
Страшно возбужденный, Крумгальз влетает в столовую, даже не сняв пальто.
- Еще не знаете?! - кричит он уже с порога. - Не слыхали, нет? Сто восемьдесят три киевских студента арестованы и приговорены к сдаче в солдаты! Официальная мотивировка:
"За участче в беспорядках, учиненных скопом"!.. Матвея Феигеля знаете? Его - тоже в солдаты!
И Крумгальз убегает дальше.
Глава восемнадцатая. ВСЕ О ТОМ ЖЕ
Мы сидим у нас в столовой. Сидим каждый так, как нас застала весть, сообщенная репортером Крумгальзом. И каждый из нас думает свою думу.
Разговаривать все равно нет никакой возможности. Потому что одновременно с Крумгальзом пришла жена доктора Ковальского, Анна Григорьевна, которая обладает способностью трещать, как погремушка, не давая никому вставить слово и рассказывая о том, что, к сожалению, интересно только ей одной и никому больше.
Интерес мадам Ковальской - это ее фруктовый сад. Его надо вовремя удобрять, расчищать, стволы надо вовремя обмазывать известкой, яблони надо вовремя подрезать - и сильно подрезать, не жалеть ветвей, - чем больше вырежешь побегов, тем больше будет яблок... И тэпэ и тэдэ.
Анна Григорьевна трещит, даже не понимая, что она всех раздражает, что никому не интересно, успела ли она осенью вовремя подрезать яблони, и всем бы хотелось только, чтобы она сама, Анна Григорьевна, наконец, замолчала и удалилась восвояси.
Наконец кто-то не выдерживает и обращается к папе с вопросом:
- Яков Ефимович, что вы думаете о том, что сказал Крумгальз? Об этой студенческой солдатчине? Это же ужас!..
- Еще бы не ужас!.. - говорит папа, словно выходя из тяжелой задумчивости. - Солдатчина, царская солдатчина - это каторга, хуже каторги! О солдатской доле народ сложил больше горестных песен, чем о несчастной любви... Царский солдат - бесправное существо. За любую провинность его можно прогнать по "зеленой улице", то есть попросту пороть розгами.
А уж избивать его - вот так, походя, за вину и без вины, "дать в морду", "ткнуть в зубы", - это имеет право делать не то что генерал или офицер, но и любой фельдфебель или ефрейтор. Так обстоит дело с рядовыми солдатами. А какая жизнь ожидает в армии этих злополучных студентов, сданных в солдаты? Об этом и подумать страшно! Их будут всячески унижать, с особенной жестокостью топтать их человеческое достоинство...
- Ну что вы, дорогой Яков Ефимович! - вдруг прерывает папу владелица знаменитого фруктового сада Анна Григорьевна. - Вы ужасно все преувеличиваете! Студентов наказывают - и правильно делают! Нельзя же в самом деле допускать, чтобы в государстве командовали дети! Дети должны учиться...
У папы такое яростное лицо, что я боюсь, как бы он не наговорил мадам Ковальской дерзостей, - папа это умеет! Мама, наверное, под столом наступает папе на ногу, чтобы напомнить ему о сдержанности.
Но папа - чего это ему стоит! - отвечает мадам Ковальской вполне учтиво:
- Анна Григорьевна, такие дети, которых можно сдавать в солдаты, это уже не очень дети... А вы вот о чем подумайте: у вас чудесный фруктовый сад, и вдруг весной, когда он весь расцветет, кто-нибудь станет палкой сбивать с деревьев весь этот цвет, из которого должны вырасти и созреть плоды! Что вы скажете о таком человеке? Что он - сумасшедший! Вы будете треоовать, чтобы этого сумасшедшего посадили в психиатрическую больницу, правда? Ну, а когда у нас сбивают, уничтожают цвет нашей молодежи, как прикажете это расценивать?.. Вы меня извините, - папа встает из-за стола, - я, по обыкновению, вынужден спешить к больным...
Папа уходит к себе в кабинет.
Я выскальзываю за ним.
В кабинете папа не садится и не уходит. Стоит, о чем-то думает.
- Пойдем к Фейгелям! - вдруг предлагает он. - Пойдем, а?
Конечно, пойдем! И как это я раньше не подумала об этом?
В кабинет приходят из столовой Иван Константинович с Леней и учитель Соболь. Все вместе мы отправляемся к Фейгелям.
Живут они от нас не близко. Мы идем молча. Я все время вспоминаю Матвея - нашего любимца! Мысленно вижу его лицо, глаза, такие же, как у Мани, черные, дружелюбные к людям. Да и не только лицом схожи они, брат и сестра. Обоим всегда необыкновенно интересно все, что они видят, слышат, о чем читают. Оба всегда рады прийти на помощь всякому, кто попал в беду, хотя бы они видели его впервые в жизни. Обоих - и Маню и Матвея - жестоко ранит всякая несправедливость, всякая обида, нанесенная невинному или слабейшему. В таких случаях оба немедленно устремляются на помощь.
Дружны брат и сестра просто удивительно!
Маня и Матвей так чутко, с полуслова понимают друг друга, как это бывает, говорят, разве только у близнецов.
Матвей сильный человек! Когда его год назад исключили из Петербургского университета и он в буквальном смысле слова повис в безвоздушном пространстве - "ни в тех ни в сех", - никто, даже Маня, никогда не видел Матвея подавленным, печальным. Он всегда был жизнерадостен, полон надежд.
- Только не хандрите! - говорил он родителям. - Вы не смеете хандрить! Если раскиснете вы - золотые! - за вами вслед раскиснут все жестяные и оловянные, они отравят жизнь всему свету!
Мы идем к Фейгелям. Впереди шагают папа и учитель Соболь. За ними Иван Константинович и мы с Леней. Все мы идем молча. Никто не мешает мне думать о Фейгелях... Какая это чудесная семья! Вспомнить хотя бы случай с Катюшей Кандауровой... В первый день нашего ученья в институте, еще в первом классе, среди нас обнаружилась Катюша - нечесаная, плохо умытая, в измятом платье и нечищенных ботинках. Матери у нее не было уже давно, а отца похоронили накануне. Катюша осталась одна с пьяницей-дядькой. Она стояла в институтском вестибюле и плакала так отчаянно, что и мы, стоя вокруг, тоже плакали, на нее глядя... Подумаешь, какие добренькие, плакали!
Слезы - дешевая вещь, бесполезная вещь!
И только одна Маня, не плача, подошла к Кате и сказала очень просто и сердечно:
- Пойдем к нам, Катюша! Ты у нас побудешь, пообедаешь, вместе приготовим уроки. Умоешься хорошенько, мы с мамой выутюжим твое платье. Пойдем, Катя, к нам. У нас и переночуешь...
- А можно? - спросила Катя с надеждой. - Мама твоя...
и папа... Они не рассердятся, нет?
- Ну конечно! - уверенно сказала Маня. - Мои папа и мама будут очень рады! Пойдем к нам, Катя.
С того дня Катя так и осталась у Фейгелей и живет у них вот уже скоро шесть лет. Как родная дочка! Она зовет Илью Абрамовича и Бэллу Михайловну папой и мамой и чувствует себя у них как в родной семье. Маня знала своих родителей, хорошо знала, что они за люди, оттого и звала Катю к ним так спокойно и уверенно.
У Фейгелей, как я и ожидала, внешне все спокойно и буднично. Никто не плачет, не вздыхает... Бэлла Михайловна и девочки, Маня и Катя, заняты какими-то домашними делами. Илья Абрамович правит тетрадки своих ,учеников.
У них же - слепая Вера Матвеевна. Разве может быть гденибудъ горе, а она не придет помочь, поддержать?
Мы молча здороваемся со всеми. Нас усаживают и также молча протягивают нам письмо - для прочтения.
Письмо - от Матвея.
Дорогие мама, папа, Муха и Катюша! Пользуюсь, вероятно, последней возможностью переслать вам письмо с окязией. Его не прочитают чужие глаза, и я могу написать вам все и совершенно откровенно.
Дорогие мои! Никогда в жизни не слыхал я от вас ни одного слова неправды. И никогда, даже в самом малом, не солгал и я вам. Не солгу и сегодня, не буду лгать и дальше. Помните это и верьте всегда каждому моему слову.
Так вот: не беспокойтесь о моем здоровье. Я совершенно здоров. А душевно - это самое главное! - я еще никогда в жизни не испытывал такого полного спокойствия, такого душевного равновесия. Я совершенно уверен, что ничего плохого со мной не случится, пока я буду самим собой. Когда-то ты, папа, сказал мне: "Дело не в той беде, какая обрушивается на человека, дело - g нем самом. Один пройдет через войну - и оправится от самых тяжких ран. Другой умрет дома от пустой царапины".