Без выбора

Но при том! Как бы ни оценивалось в целом то, что сегодня именуется патриотическим движением, - движения как такового в общем-то нет, но есть некий фронт русского мировоззрения. В чем-то он, может быть, и одиозен в проявлениях и эпатажен, но это не что иное, как именно фронт, противостоящий классам, кланам, группам смуты, и при том совершенно неважно, стоит ли он лицом к лицу к противнику, махая кулаками и извергая проклятия, или стоит к нему спиной - важно, что это противостояние имеется - своеобразное стояние на Угре, на чуть более высоком берегу, откуда видны перебежки и перебежчики... Не все переходят речку, но многие обособляются и на "татар" нынешних поглядывают отнюдь не дружественно. Русское наследство, в том числе и наследство государствоустроительное, подзабытое, но памятью все же полностью не утраченное, хранится в генетическом коде народа, как бы низко он ни пал под воздействием духовных сквозняков. Потому эффект присутствия в переболтанном обществе упрямого "русизма" переоценить невозможно, поскольку он и есть собственно фундамент будущего государственного устроения.

Собственной воли он, "русизм", скорее всего, не получит, но дело свое сделает, если это дело пока еще угодно Богу.

Вроде бы и совсем не к месту вспомнился мне один эпизод из периода попытки "скрыться в тайге" - это когда после разгрома осиповского журнала "Вече" и моего "Московского сборника" в Москве вдруг стало тошней тошного. С одной стороны, нас пытались "скрестить" с национал-большевиками, чтоб в одну дуду - "да здравствует генералиссимус и маршалы великие его"; с другой меневское направление в Православии, дескать, несть ни эллина, ни иудея, но есть первоисточник - Библия, зарывайся по уши и поменьше общайся со всякими сомнительными батюшками-стукачами и подпевалами куроедовскому ведомству; опять же добрейший и порядочнейший Геннадий Михайлович Шиманов развил бурную агитацию за совокупление Православия с советской властью на предмет улучшения породы. Было у нас с ним в записных книжках даже зафиксировано пари: через три года, то бишь к году восьмидесятому, советская власть призовет Церковь к управлению государством. Сие благое пожелание диктовалось все тем же: предчувствием катастрофы. Только каждый понимал ее по-своему и относился по-разному.

Ко дню рождения Шиманова в семьдесят пятом я преподнес ему, большому русскому оригиналу, стихопосвящение, каковое рискну привести, потому что, как мне кажется, оно удалось:

Не сочту за мечту, за утопию

Ради правды за рифму берусь.

Царство Зверя грядет на Европию,

Царство славы - на матушку Русь!

Для масона, жида или выкреста

Сладко ниц пред антихристом пасть.

Но не примет! Не примет антихриста

Наша вечно советская власть!

Не поддавшись идеям обмановым,

Осознав свое время и век,

Троекратно, по-русски с Шимановым

Расцелуется старый генсек.

И вздохнет: "Ах, мой друг, ведь не вправе я

Умолчать, коль твоя правота.

Не воскреснет без нас Православие!

Да и нам так его нехвата...

Но под знаменем, вышитым золотом,

Поплывем мы с тобой в два весла:

Матерь Божья в руках с "серп и молотом",

Власть советская плюс правосла..."

В своем деле, в показаниях одного моего активного "показателя" я обнаружил совершенно вздорное утверждение: с момента отбытия Солженицына за границу еще ранее существовавшее монархическое движение, своеобразный монархический центр, возглавил Шафаревич. Ему же, этому "показателю", как я подозреваю, принадлежит и стишок следующего содержания:

Осипов, Шиманов, Бородин

Встанут у Престола, как один.

Граждане, а ну, целуйте крест!

Кто не поцелует, тот не ест!

В действительности ни о каком монархизме в те времена серьезного разговора быть не могло. В монархизм поигрывали наши "легализованные" дворяне, безобидные служащие разных советских ведомств. Их как-то сразу много развелось - Голицыных, Милославских и даже один Голенищев-Кутузов объявился. Красивые игры взрослых дядей никого не волновали, но квартиры их служили такими же "просмотровыми площадками", как и квартира Глазунова.

От всего этого "игралища" и потянуло меня прочь, в Сибирь, в тайгу. К тому же тяга к писанию объявилась сильней прежнего.

Официально я оформился сторожем базы зверопромхоза, фактически же был полновластным хозяином кедровой тайги приблизительным диаметром в сорок-пятьдесят километров. Только я имел право на ружье и собаку. Я же распоряжался теми жалкими продуктами, что завозились на базу для прокормления будущих сезонников-договорников. Но сезон начинался с конца июля. Сперва жимолость... Но ее было немного на моем участке. Потом черника, и тут уже толпы шли мимо моего зимовья, обратно же, чтоб не сдавать, как положено по договору, большинство базу обходили стороной. Но что-то все же сдавали, и сданное жена превращала в варенье в особом котле-печке. Затем варенье разливали по деревянным бочкам.

Первая проба варева завершилась комически. Жена никак не могла отрегулировать пропорции ягоды и сахара, и как только варево закипело, поперла пена - знай подставляй ведро. Какой-то проходящий бич подсказал, что грех добру пропадать, что из пены можно сварганить отменную брагу, что мы и проделали. Брага была сладкой, алкоголь не чувствовался. И мы до того допробовались, что поочередно залазили в собачью конуру и соревновались в подражании собачьему гавканью.

Жители Прибайкалья заключали договора с промхозом на заготовку ягод, брусничного листа, но первее прочего - кедрового ореха, обязательность сдачи какового и было моим главным делом. Договор составлялся так, что каждый получал определенный участок кедровника, каковой и должен был обработать. При хорошем урожае за пятнадцать дней каторжного труда можно было заработать на мотоцикл, вещь, необходимую во времена, когда коней держать уже давно запретили, а автомобиль еще был недосягаем даже для профессионала-железнодорожника.

В числе моих обязанностей была и такая: бдить, чтоб "дикари" не обколачивали участки, отведенные по договорам рабочим-сезонникам.

Одним субботним вечером на базу нагрянули гости. Неожиданно заявился двоюродный брат из Иркутска и тот самый начальник участка - мальчишка, которого уже вовсю "доставал" слюдянский опер.

Все слегка поддали, но в этом "поддатом" состоянии узрели на противоположной гриве - напрямую километров пятнадцать, а по тропам и того более - узрели огни костерка, которого там быть никак не должно. Хозяева кедрового участка "хуторились" по другую сторону той гривы. Значит, дикари-разбойники. Пока хозяева обколачивают западный склон, эти обчищают северный, самый рясный, хотя и менее спелый.

Поймать! Наказать! Святое дело! На трех монголках, до зубов вооруженные, отправились мы в карательную экспедицию, когда уже перевалило за полночь. Ночная горная конная тропа даже без серпа месяца в кедровых просветах - в таких условиях не то что уважение, истинное почтение испытываешь к лошадкам, в полной темноте перешагивающим валежины через каждые полста шагов, на глинистом спуске столь аккуратно тормозящим всеми четырьмя, что не испытываешь ни малейшего беспокойства за свою посадку, небрежную и не шибко трезвую. Лошадки будто понимают, что подход нужен тихий, ни одна не фыркнет, лишь сопят ноздрями бдительно - глушь таежная не пуста жизнью, жизнь кругом, но поскольку только сопят, значит, в данном месте и в данное время мы здесь самые главные, а всем прочим хорониться и присутствия своего нам не выдавать, потому как тварь таежная не в курсе видим мы что-либо в темноте или беспомощней котят новорожденных.

"Дикарей" мы обошли левее и километром выше по гриве, чтоб отрезать единственную тропу, идущую мимо базы. С трех сторон подобрались, видим: не хищники, наколотили себе по мешку шишек и поутру намеревались круговой тропой смотаться незаметно. Как только мы их "хипишнули", безмятежно спящих у едва тлеющего костерка, сперва вскинулись было, у одного одностволка тридцать второго калибра, у другого и того смешнее - двадцать четвертый трехзарядный, наверняка еще дореволюционного производства. Как бы там ни было - два ствола против трех, да в упор, да все право за нами, распались мужички, стволы покидали, уселись рядком у костра по требованию, молчат, злые.