Страница 47 из 56
Екатерина с раздражением отвечала канцлеру:
– Пахнущий могилою Бестужев-Рюмин чрез угождение Орловым желает карьер сделать, чтобы заместить вас на посту канцлера… Впрочем, остаюсь признательна вам за чистосердечие.
В один из дней, когда Бестужев-Рюмин снова заговорил о скорейшем бракосочетании ее с фаворитом, Екатерина с прищуром посмотрела на Панина, вызывая его на обострение конфликта.
– Императрица русская, – отчеканил Панин, – вольна делать, что ей хочется, но госпожа Орлова царствовать не будет.
Произнося этот смертельный приговор, Панин откинулся в кресле, а когда снова принял позу спокойную, то на стене осталось большое белое пятно
– от парика, густо напудренного.
– Госпоже Орловой я не слуга, – ровно заключил он.
Екатерина встала, указывая перстом на Панина:
– Вот гордый римлянин… подражайте ему!
Вскоре в доме княжны Хилковой загуляли два ближайших приятеля Орловых
– лихие гвардейцы Хитрово с Ласунским – и за выпивкой договорились зарезать при случае Алехана Орлова.
Орловы сами же и вступились за арестованных:
– Пытать не надо их, матушка. Они друзья наши.
– Дожили мы, что друзья хотят друзей резать…
С марьяжами пора было кончать. Воронцов был зван в Головинский дворец, и тут Екатерина повела себя с удивительно тонким знанием людской психологии. Она сказала канцлеру:
– Прошу заготовить два манифеста. Первый – о моем вступлении в брак с графом Орловым… Не возражать! – прикрикнула она, едва канцлер открыл рот. – И вот манифест о даровании Алексею Разумовскому, яко законному мужу покойной императрицы Елизаветы, титула «Его Императорского Высочества».
Первый она оставила у себя, второй вручила Воронцову:
– С этим езжайте на Покровку, где живет старый Разумовский, и пусть он, ради утверждения этого манифеста, предоставит на мое усмотрение те брачные контракты, что у него хранятся… Они нужны мне для создания прецедента по манифесту, который остается у меня… Надеюсь, все поняли?
– Не делай этого, матушка: погибнешь!
– Ваше сиятельство, не учите мое величество…
Канцлер отъехал. Екатерина вышла в аудиенц-залу; возбужденная, нервно прохаживалась вдоль залы мелкими шажками; вровень с нею гуляли Орловы, уже пронюхавшие, зачем поехал Воронцов; следом поспевал гориллоподобный женевец Пиктэ с навахою под кафтаном.
Екатерина делала вид, что Орловых не замечает.
– Пиктэ! Для чего съезжаются ко дворцу кареты?
– Очевидно, по изволению графов Орловых…
«Ясно – зачем. Но следует ждать возвращения Воронцова».
Воронцов застал Разумовского сидящим подле камина, старик читал духовную книгу старинной киевской печати. Воронцов в двух словах объяснил суть дела, по которому приехал.
– Дай-ка сюда бумагу, – протянул тот руку.
Бывший свинопас изучил манифест, приравнивавший его к членам династии Романовых. Но изощренно-выверенный расчет женщины вдруг переплелся с богатейшим жизненным опытом старика: Разумовский сразу же понял, чего желает от него сейчас Екатерина… Кряхтя, он снял с комода ларец черного дерева, окованный серебром.
– Гляди! – Алексей Григорьевич показал канцлеру пергаментный свиток, бережно обернутый в драгоценный розовый атлас.
Развернув атлас, он поцеловал бумаги, писанные еще в 1744 году, когда был молодым парнем и рядом с ним стояла цветущая красавица – Елизавета, радостно отдавшая ему сердце.
– А-а-а-а! – в ужасе закричал Воронцов.
Брачные документы корчились в пламени камина.
– Ты, Мишка, не ори, – сказал Разумовский. – Я возник из ничтожества в хлеву скотском, сам вскоре навозом стану. Теперь езжай и передай ей от меня, что нет у меня никаких брачных бумаг и я никогда не бывал супругом государыни… Брехня это!
Об этом канцлер и объявил, во дворец возвратясь:
– Случая в доме Романовых не бывало такого, чтобы законная самодержица со своим верноподданным сопряглась…
Раздался громкий хруст – Екатерина рванула проект манифеста о своем браке с Гришкой Орловым и кивнула Воронцову:
– Благодарю, граф. Сейчас же велите Нарышкину, чтобы кареты под окнами дворца не торчали-на конюшни их, быстро… Пиктэ! – резко позвала она. – У меня такое чувство, и вряд ли я ошибаюсь, что у вас какое-то дело до меня… Это правда?
– Вы не ошиблись, ваше величество.
– Тогда пройдите ко мне. Один вы!
Пиктэ наедине вручил ей письмо от Вольтера. Это было первое письмо философа, в котором он выражал свое восхищение женщиной, овладевшей престолом самой могущественной державы. Екатерина пригласила Бецкого, велев ему открыть кладовые с мехами, чтобы одарить философию Европы теплыми шубами.
– Всех одену! Даже этого гнусного Диогена из его бочки, который боится нажить геморрой от щедрот России…
Лучшие мыслители века защеголяли в сибирских соболях.
Царские шубы отлично согревали Большую Политику.
Но уже писался скорбный манифест о молчании.
Екатерина решила пресечь слухи в народе, который слишком уж вольно стал рассуждать о «марьяжной» государыне. По городам и весям великой империи раздался бой барабанный, сбегались люди, думая: никак война? С высоких помостов, возле лавок и дворов гостиных, казенные глашатаи зачитывали слова манифеста: «Являются такие развращенных нравов и мыслей люди, кои не о добре общем и спокойствии помышляют… Всех таковых, зараженных неспокойствием, матерински увещеваем удалиться от вредных рассуждений, препровождая время не в праздности и буянстве, но в сугубо полезных каждому упражнениях…»
Манифест императрицы призывал народ к молчанию!
Обыватели расходились, боязливо крестясь:
– У царицы снова непорядок случился. Кто-то там, пес, сверху сбрехал, а нам молчать велят. Вот и соображай…
Опять помылась в бане нищенка Устинья Голубкина и подошла к лотку табашному, говоря матросу Беспалову слова задорные:
– А ну! Продай мне табачку для сожителя моево. Нонеча заждался он меня для марьяжа любовного…
Пушкарь флота поднял с земли здоровенный дрын:
– Беги, падла, отсель поскорее, не то тресну, что своих не узнаешь! С тебя, суки, все и началось. У-у, язык поганый…
Нищенка, подбоченясь, стала орать на всю улицу:
– В уме ли ты, куманек? Сам же наскоблил языком своим, будто царицка наша с Орловыми трам-тарарам, а теперь…
Теперь обоих взяли и увели, согласно манифесту о всеобщем молчании. Все-таки до чего непонятливый народ живет на Руси! Ведь русским же языком сказано, чтобы не увлекались. А они никак не могут избавиться от дурной привычки – беседовать по душам.
4. ОТ ЕРОФЕИЧА
Лишь в середине лета 1763 года двор вернулся из Москвы в столицу, причем добрались на последние гроши (в Кабинете едва наскребли денег для расплаты с ямщиками), и по приезде в Петербург императрица сказала вице-канцлеру Голицыну:
– Михайлыч, поройся в сундуках коллегий – хотя бы тысчонку сыщи, а то скоро мне есть будет нечего…
Екатерина не скрывала радости, что снова видит Потемкина. От русского посла в Швеции, графа Ивана Остермана, подпоручик привез пакет за семью печатями, которые хранили его аттестацию. Дипломат сообщал, что Потемкин
– подлец, каких свет не видывал, и просил, чтобы впредь таких мерзавцев с поручениями дворца за границу не слали. Лицо императрицы оставалось светлым.
– Поздравляю вас, – сказала она, – я чрезвычайно довольна, что не ошиблась в своем выборе: Остерман дал вам прекрасную аттестацию… За это делаю вас своим камер-юнкером!
Орловы были недовольны таковым назначением:
– Зачем нужен шут гороховый, который, изображая утро на скотном дворе, хрюкает свиньей, мычит теленком и прочее?
– От этого шута, – ответила Екатерина, – я впервые узнала подробную историю Никейского собора… Мне Потемкин нравится!
Потемкин вообразил, что он любим. Его родственник, много знавший и много повидавший, описал его страсть:
«Желание обратить на себя внимание императрицы никогда не оставляло его; стараясь нравиться ей, ловил ея взгляды, вздыхал, имел дерзновение дожидаться в коридоре, и когда она проходила, упадал на колена, целуя руки ея, делал некоторые разного рода изъяснения. Великая государыня никак не противилась его нескромным резвым движениям, снисходительно дозволяя ему сумасбродные выходки. Но Орловы стали всевозможно противиться сему отважному предприятию…»