Страница 36 из 56
К Миниху на палубе подошел испуганный Гудович.
– Прекрасная ночь, не правда ли? – сказал фельдмаршал. – И хоть бы один комар над морем… О, великий Боже, сколько крови выпили из меня комары за двадцать лет ссылки в Пелыме.
– Есть ли еще случай для нашего спасения?
– Есть! Не приставая к берегу, плыть в Ревель.
– Но гребцы на галере уже измучены.
– Так это гребцы, а не придворные, – сказал Миних.
В три часа ночи Петр высадился в Ораниенбауме, в Японской зале дворца ему стало дурно. С трудом нашли хлеба, чтобы накормить всю придворную ораву. Петр начал составлять письмо к жене, при этом он предупредил вице-канцлера князя Александра Голицына:
– Вы и отвезете! На словах же передайте этой Мессалине, что я согласен поделить с нею власть над Россией.
Екатерина следовала на Ораниенбаум во главе гвардии, а два первых эшелона (гусары Алехана Орлова и артиллерия) прошли по шоссе еще раньше, жестоко объедая дорожные харчевни. Войска были на ногах с семи утра, а теперь падали от усталости. Конница измоталась, лошади 14 часов подряд находились под седлами и вальтрапами. Возле «Красного кабачка» императрица велела сделать привал.
Петергофское шоссе вмиг будто вымостили булыжником: солдаты разом легли на дорогу. Екатерина поднялась на второй этаж трактира, в убогой каморке для проезжих путников она плашмя рухнула на постель. Но тут же приехал Панин, с которым она стала заниматься распоряжениями по флоту и армии. Никита Иванович сказал:
– Разумно ли сверженного императора помещать в крепости Шлиссельбурга? То Иоанн, то Петр… Стыдно перед Европой: из Шлиссельбурга сделали депо для хранения свергнутых царей!
Панин ознакомил ее с секретным указом Петра III, обращенным к стражам Иоанна Антоновича: «Буде сверх нашего чаяния ктоб отважился арестанта у вас отнять, противиться сколь можно и арестанта живого в руки не отдавать…» – документ чрезвычайно важный.
– Благодарю вас за него, – сказала Екатерина.
В шесть часов утра эшелон императрицы двинулся далее и маршировал до Сергиевой пустыни, где Екатерину поджидал невозмутимый вице-канцлер Голицын с первым письмом от Петра.
– А вы проезжали Петергоф? – спросила женщина.
– Да, гусары Орлова уже заняли его.
– Здорово проучили голштинцев?
– С презрением к ним: без оружия – кулаками…
Екатерина прочла цидульку от мужа, обещавшего исправиться и уважать ее, как мать и супругу. Она тяжело вздохнула.
– Я жду ответа, – напомнил вице-канцлер.
Екатерина протянула ему руку для поцелуя:
– Это вам заменит присягу, а ответа не будет…
Во время проезда Конной гвардии через Петергоф генерал Измайлов вручил Екатерине второе письмо от мужа.
– Вы откуда прибыли? – спросила она, спешиваясь.
– Из Ораниенбаума… от его величества.
Екатерина с ловкостью гусара уперлась ногою в потное брюхо коня, подтянула подпругу, поправила бархатный вальтрап.
– Величие его ложно! А что в этом письме?
– Отречение – сказал Измайлов.
Екатерина разломала хрупкие печати на конверте.
– Черт вас всех раздери! – выговорила с недовольством. – Второе письмо начертано карандашом. Что у него там? Неужели даже чернил развести некому? Отречение придется переписать. Конечно, не так бездарно, как оно составлено. А так, как я сама напишу!
8. СОБАЧКА СО СКРИПКОЙ
Петр III отрекался от престола, прося отпустить его в Голштинию с Гудовичем и Лизкой Воронцовой; еще ему хотелось сохранить при себе любимую «мопсинку» и скрипку, он умолял Екатерину не разлучать его с арапом Нарцисом, умеющим быстро и ловко откупоривать бутылки с английским пивом… «Как схватить этого придурка?» Измайлов проник в мысли женщины и помог ей.
– Вы считаете меня честным человеком? – спросил он.
Екатерина не стала вступать в нравственные дебаты:
– Вы и отвезете в Ораниенбаум мой конспект его отречения. И пусть этот несчастный – чернилами, а не карандашом! – заверит весь мир, что отречение официально, безо всякого принуждения с моей стороны… Только с вашей честностью это и делать.
Доверие внешнее, зато недоверие внутреннее: за Измайловым поехали Григорий Орлов, вице-канцлер Голицын и Панин. Петр писал под диктовку: «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное…» Он все время беспокоился:
– А мопсинку со скрипкой оставят мне?
– Господи, – отвечал Орлов, – да на што нам они-то?
– Карета подана! – громогласно доложил Потемкин; своими же руками он затолкал императора в возок. – Па-а-алаши… вон!
Петр снова упал в обморок, вывалившись из кареты, будто ватная кукла. Тут с него содрали мундир, лишили шпаги и ордена святого Андрея. Екатерина не пожелала видеть мужа, но его фаворитку до себя все-таки допустила, спросив со всей строгостью:
– Так это вы клубнику с грядок моих обобрали?
Восемь пудов добротного белого мяса, из которого природа слепила Воронцову, тряслись от рыданий, будто зыбкое желе.
– Виновата я, – пропищала она тоненько, как комар.
– Месть моя будет ужасна, – сказала Екатерина. – На помилование не надейтесь: сейчас же отсюда отправляйтесь в Москву, и там я устрою вам пытку-выдам замуж за старика!
Потом разложила на столе чистенькую салфетку:
– Живо складывайте сюда все свои драгоценности.
Лизка вцепилась в алмазный «букет» на груди.
– Без возражений! Это я отдам вашей сестре Дашковой…
Екатерина велела передать Петру: пусть сам изберет себе место для временного пребывания. Ему нравилась Ропша:
– Там и рыбка хорошо клюет, особенно по утрам…
Увозили его в карете с опущенными на окнах шторами. Главным в охране сверженного императора назначили Алехана Орлова, который набрал себе не помощников, а, скорее, собутыльников: капитана Пассека, князя Барятинского, Ваську Бибикова, Рославлевых, Баскаковых и прочих.
– Возьми и Потемкина, – сказала Екатерина.
– На што он нам, ежели вино пьет без азарту?
– Хоть один трезвый средь пьяных будет…
Из Петергофа отъехал громадный шлафваген, внутри которого скорчился Петр, а верха гигантской повозки облепили, будто мухи сладкий каравай, случайные искатели выпивок и закусок.
Екатерина опустилась на колени перед иконой:
– Вот и все, Боженька! Вели всем по домам ехать…
Войска потянулись в обратный путь. Очевидец пишет: «День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены – пошел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина, сливали все вместе безо всякого разбору в кадки и бочонки».
Генерал-полицмейстер барон Корф был обеспокоен всеобщим разгулом в столице. Екатерина говорила ему:
– Как я могу отнять вино у людей, которые ради меня рисковали всем? Тут все были за меня, а я была с ними заодно…
Только прилегла, ее сразу же подняли с постели:
– Беда! Все перепились так, что уже ничего не соображают… Измайловская лейб-гвардия поднялась по тревоге барабанами.
– Зачем? – спросонья не поняла Екатерина.
– Валят напролом до твоей милости. Кто-то спьяна ляпнул, будто король прусский тридцать тыщ солдат у Невы высадил, чтобы тебя схватить, а Петрушку вызволить… Ой, беда!
Екатерина снова натянула лосины и ботфорты:
– Брильянта – под седло. Шпагу, перчатки.
– По ошибке – ночью-то! – и пришибить могут.
– А я не из пугливых… Орловы где?
– Тоже пьяные. Их в Мойку покидали. Плавают.
– А гетман?
– Его поленом… по шее! Уже лечится…
Еще издали донесло шум тысяч голосов, трещали поваленные заборы. Екатерина врезала шпоры в бока жеребца, за нею поспевали флигель-адъютанты с коптящими факелами. Женщина вздыбила под собой Бриллианта, и он заржал, скаля зубы.
– Стойте! Я сама перед вами… стойте!
Ее узнали. Солдаты тянули к себе за фалды мундира: