Вопрос формы

Гилрой нахмурился лоб. Револьвер в его руке стал воплощением бесплодной силы. Даже Мосс знал, что он им не воспользуется. Не сможет воспользоваться, потому что хирург был им нужен только живым. Их цель заключалась в том, чтобы заставить Мосса сделать операцию. «Что ж — подумал он, — мы своего добились, Мосс сам вызвался оперировать». Но все четверо отлично знали, что в этой операции Вуд был обречен. Мосс искусно обернул их победу полным поражением.

— Что же, черт побери, нам теперь делать? — взорвался Гилрой. — Ты что скажешь, Вуд? Рискнешь? Или лучше останешься жить в собачьей шкуре?

Вуд оскалился, отползая в угол.

— В собачьей шкуре он хоть наверняка жить останется, отрешенно сказал редактор.

Мосс улыбнулся, заверяя их любезно-издевательским тоном, что сделает все возможное, пытаясь вернуть Вуду его тело.

— За исключением несчастного случая, разумеется, — сплюнул Гилрой. — Не пойдет, Мосс. Он и так проживет, но вы свое получите.

Он хмуро посмотрел на Вуда и многозначительно кивнул в сторону Мосса.

— Пошли, шеф, — сказал он, выводя редактора за дверь и закрывая ее за собой. — Старые друзья хотят остаться наедине. Им есть о чем потолковать…

Мгновенно Вуд прыгнул вперед, отрезая Мосса от двери, угрожающе впившись в него полными ярости глазами. И в первый раз за все время с хирурга слетела маска безразличия. Он осторожно сделал шаг в сторону и вдруг понял, что перед ним зверь…

Вуд медленно шел на него. Мосс нервно наблюдал за огромной собакой, с надеждой поглядывая на дверь. Но Вуд подходил все ближе и ближе. Мосс закрылся руками…

И тут нервы его сдали. Он не мог заговорить эти бешеные звериные глаза, как заговорил человека с револьвером. Он нырнул вбок и мотнулся к двери. Вуд прыгнул, сбив Мосса с ног. Зубы его сомкнулись. Хлынула кровь.

Мосс проиграл, но остаток своих дней Вуд был обречен прожить в собачьей шкуре. Да и остаток этот был невелик: продолжительность жизни собаки всего пятнадцать лет. В лучшем случае, Вуд мог рассчитывать еще лет на десять.

Вуд так и не нашел себе работы в обличье человека. У него была специальность, он был образован, но в мире рыночной конкуренции не было места для таких, как он. Конторы по найму не могут пристроить избыток нормального человеческого разума, содержащийся в сильных, ловких, полных желания работать человеческих телах.

Но тот же человеческий разум в красивом теле колли стал ценным рыночным товаром. Это была диковинка, феномен, на который стоило поглядеть за свои кровные, уплаченные за билет.

— Люди всегда питали слабость к уродам, — философствовал Гилрой по пути в театр, где Вуд выступал в тот день. Безобидным уродам люди платят, чтобы они их развлекали. Настоящим же уродам всегда достаются власть и сила. Рассуди это, Вуд, а я не могу понять. Но, думаю я, а нашем мире только тогда можно будет жить по-человечески, когда всех этих уродов уберут в надлежащее место.

Такси остановилось у служебного входа. С зазывающих красно-желтых афиш на стене театра скалилось приукрашенное изображение морды Вуда.

— Бог ты мой! — раскрыл рот таксист. — Будет о чем детишкам рассказать! Вез Говорящую Собаку. Вот ведь честь выпала.

Сбившиеся в толпу прохожие пялили глаза на Вуда: визжа тормозами останавливались рядом машины, и их водители присоединялись к почтительному созерцанию.

— Какой он хорошенький, — взвизгнула женщина. — И умненький!

— Ну да, — услышал Гилрой хвастливый голос таксиста, — я их сюда и привез. Как он себя ведет? — голос таксиста снизился до доверительного шепота. — Тот парень, что ехал с ним, его менеджер, наверное, разговаривал с ним так же по-человечески, как мы с вами. Как будто пес понимал каждое его слово.

— А он и понимает, — авторитетно заявил один из зевак.

— Бросьте ерунду городить, — сказал другой. Дрессированный он, вот и все. Мне бы такого.

Специальный наряд полиции быстро разогнал толпу зевак и проложил проход к двери.

— Стыдно должно быть, — сказал полисмен. — Такую бузу подняли, и из-за кого? Из- за какого-то пса!

Вуд обнажил клыки и заворчал на него. Полицейский сразу попятился назад.

Вуд и Гилрой специально разработали эту сцену для рекламы. Действовала она безотказно: ретивый страж порядка всегда подворачивался под руку, а публика всегда наслаждалась его испугом.

Вуд не мог избавиться от восторженных поклонников и внутри театра. Его партнеры по выступлениям настоятельно хотели поиграть с ним, потыкаться в него носом, вместе поскулить.

— Семь тысяч в неделю, надо же! — размышлял про себя Гилрой, ожидая за кулисами своего выхода. — И за что? За чепуху, на которую способен любой болван из публики.

За прошедший год ни он, ни Вуд так и не привыкли к растущим цифрам в своих банковских книжках. Выступления, фото, статьи в газетах и журналах — и все по астрономическим ставкам… Но Вуду никогда не набрать достаточно денег, чтобы выкупить человеческое тело, в котором он голодал.

— Эй, Вуд, — прошептал Гилрой, — наш выход.

На сцене их встретил оглушительный рев аплодисментов. Вуд работал безупречно. Опознавал предметы, названные конферансье, вытаскивал их из общей кучи.

Капельдинеры шли между рядами, собирая записки с вопросами зрителей и передавали их Гилрою.

Вуд зажал в зубах длинную указку и встал перед большим щитом, увешанным буквами. Он указывал букву за буквой, составляя ответы на вопросы зрителей. По большей части они спрашивали о будущем, просили подсказать ход событий на бирже, интересовались бегами. Но были и серьезные вопросы, специально заданные, чтобы прозондировать его сообразительность.

В белом свете прожектора Вуд автоматически отвечал на уже привычные вопросы. Горечи он больше не испытывал, ее сменило тоскливое и безнадежное чувство поражения. Он смирился со своей собачьей жизнью. На его счету в банке числилась фантастическая цифра с шестью знаками слева — такой цифры он даже в самых необузданных мечтах никогда не представлял. Но ни один хирург на свете не сможет ни вернуть ему его тело, ни продлить срок его жизни более десяти оставшихся ему лет.

И вдруг в глазах все померкло. Исчез Гилрой, исчез щит с буквами, исчезла изо рта указка, исчезло море лиц, таращивших глаза…

Он лежал на койке в больничной палате. Реальность чистых простынь под ним и тяжесть одеяла, укрывавшего его, не вызывали никаких сомнений, как и не вызывало сомнений и то, что его тело вытянулось в длину на кровати.

И, независимо от всей ладони, его палец поднялся, повинуясь его воле. Ноготь победно громко царапнул по простыне.

Дежуривший в палате врач обернулся на звук и посмотрел прямо в зажегшиеся мыслью глаза Вуда. Потом оба перевели взгляд на сгибающийся и разгибающийся палец.

— Вы возвращаетесь, — сказал, наконец, врач.

— Я возвращаюсь, — тихо успел ответить Вуд, прежде чем палата исчезла и он услышал, как Гилрой повторил свой вопрос.

Теперь он ощущал, что ум и тело составляют единое целое. Мосс совершил ошибку. Личность человека — это нечто большее, чем просто маленькая железа у основания мозга. Пересаженные ткани поглощались телом и перестраивались по его подобию.

Что-то говорило Гилрою, что эти возвращения Вуда в свой естественный облик будут продолжаться чаще и чаще, до тех пор, пока он снова и уже навсегда не обретет свое истинное «я».

Перевод Ю. А. Захаровича