Каким его запомнили

Тарутин Олег Аркадьевич

Каким его запомнили

Олег Аркадьевич Тaрутин

КАКИМ ЕГО ЗАПОМНИЛИ

Или восторг самозабвеиья

Губительный изведал ты,

Безумно возалкал паденья

И сам остановил винты?

А. Блок, Авиатор"

Глава 1

Больничное предисловие

Эту историю поведал мне Иван Семенович Кошкин - сосед мой по койке в девятой палате хирургического отделения райбольницы имени Суль4зиддйнова.

Иван Семенович .медленно, но верно поправлялся после сложнейшей и на редкость удачной операции, продлившей ему жизнь по крайней мере лет на десять, я же проходил тут обследование, выполнял процедуры, о которых мне до сих пор тошно вспоминать, и пребывал, стало быть, в самом тягостном душевном состоянии.

Надо сказать, что и Иван Семенович не отличался особой душевной бодростью, чего было бы естественно ожидать при столь счастливом исходе операции. Отнюдь нет. Обычно он молчал, уставя неподвижный взор куда-то в стык стены и потолка, и не отвечал на вопросы, видимо не слыша их. Иногда он замолкал даже посреди разговора, и тут, конечно, недолго было бы и обидеться, если бы не выражение лица Ивана Семеновича - печальное и просветленное. Я лично не обижался: мало ли что, другому невидимое, предстает ему в такие вот минуты.

Наши с Иваном Семеновичем койки стояли несколько на отшибе, как бы в нише, образованной передним углом палаты и дверным тамбуром. Это обстоятельство само по себе (даже не беря во внимание странностей характера Кошкина) служило существенной помехой нашему общепалатному общению: ну там разговоры, анекдоты, прочие больничные развлечения. О нас, за нашей вечно открытой дверью, порой попросту забывали. Это же обстоятельство поневоле сближало нас с Иваном Семеновичем. Ну и потом-ближайший сосед есть ближайший сосед.

Из кратких бесед с Кошкиным, еще в первые дни нашего соседства, я узнал, что обретается он здесь вот уже скоро три месяца, старожил отделения, а до больницы работал в отделе кадров треста озеленения. Родственников у него нет, и посещать его некому.

Вот тут-то он, удивив меня, впервые и замолчал посреди разговора, уставясь перед собой невидящим взглядом.

Я же подумал о друзьях и сослуживцах и чуть было не спросил о них у Ивана Семеновича, но, слава богу, вовремя удержался. Слава богу, потому что, выйдя в тот же вечер покурить на лестницу и разговорившись о том да о сем, да про то, как оно в жизни бывает, с одним старичком-халатником из терапевтического отделения, услышал я от него больничную быль (неужто не слыхал?), как еще в августе, кажись, приходил тут к одному мужику из хирургии посетитель - с работы сослуживец, а может, просто дружок, не скажу.

Только пришел он да и прямо в вестибюле-то во время свидания и помер. Хлоп-и готов.

То ли инфаркт, то ли инсульт. Говорят, и не старый вовсе, посетитель-то. Вот как оно, парень, бывает: посетитель - на том свете, а больной из хирургии до се жив, поди уж и выписался. Дед Гриша желудок ему перекраивал: блестящая, говорят, операция.

Старик-халатник заплевал окурок, кинул его в урну и уковылял в свою терапию, влача по лестнице кальсонные тесемки, а я призадумался: уж не о Иване ли Семеновиче речь?

Об операции на желудке, сделанной Кошкину дедом Гришей - главным хирургом больницы Григорием Никитичем Кубасовым, - действительно говорили как о блестящей и уникальной. Да и пребывал сосед мой в больнице с августа, так что вполне это могло стрястись с ним, вернее - с его посетителем.

А вскоре после этого лестничного разговора я стал невольным свидетелем малопонятного мне разговора Ивана Семеновича с дедом Гришей, присевшим после обхода на соседову койку.

- Ну, будет, будет вам, дорогой,-говорил дед Гриша, накрыв своей пухлой лапищей руку Ивана Семеновича.-Полно вам об этом думать. Чем же вы-то тут виноваты, сами подумайте? Этак и Марью виноватить надо, что рядом оказалась, на лестнице оступилась. Да ведь он, мил человек, в любую секунду мог умереть: хоть дома, хоть на улице. Просто сердце у него было - ни к черту, так оно изношено было,друг вы мой...

- А каким же ему быть, сердцу-то его? - тихо отвечал мой сосед. Другим ему быть никак невозможно. Это уж такая закономерность - плати сердцем. Я ведь вам рассказывал. ..

- Фу-ты ну-ты! - негодующе фыркал и хлопал себя по колену главный хирург. - Мистика! Обывательщина! - рявкал он, с трудом сдерживая бас, чтоб не беспокоить остальную палату.-Я ведь, мил человек, врач, и на такое не клюю! Ну, допустим, черт побери, это и так,-чуть погодя запальчиво продолжал дед Гриша.-Пусть! Но опять же, милорд, при чем тут вы? Или та же Марья?

- Машенька что... Машенька-его преемница. .. - вовсе уж для меня непонятно отвечал Иван Семенович. - Машеньку теперь то же самое ожидает. То же самое и ей предстоит. .. Только вот когда? - тоскливо бормотал мой сосед.-Запретите ей ходить сюда, Григорий Никитич!-горячо воскликнул он вдруг, схватив хирурга за руку. - Запретите и все! Вы тут главный, вас она послушает! А коли уж придет, - сникнул он, - так хоть обследуйте ее! Послушайте ее, а? Лекарства новые или еще чего...

- Мистика!-свирепым шепотом отвечал дед Гриша, вырвав руку из пальцев Ивана Семеновича.-Хреновина это, милорд! Ясно?

Иван Семенович молчал печально.

- Снимали ей в прошлый раз кардиограмму, - смягчившись, сказал дед Гриша. - Глузин сам смотрел по моей просьбе. Прекрасная кардиограмма. Отклонений никаких. Дай бог каждому. А почему, собственно, должны быть отклонения? Молода, здорова. Она ведь, кажется, спортсменка? На этих штуковинах гоняет... на мотоциклах? Идеально здоровая девица, если не считать перелома голени, уже зажившего! Что ж вы, голова, ее отпеваете? Новичка вон расстраиваете?

Дед Гриша кивнул в мою сторону, впервые, кажется, за все время разговора осознав мое присутствие.

- Это все пока,-тоскливо проговорил мой сосед, - это пока у нее все в порядке. И у Геннадия Павловича вначале здоровье былодай бог каждому...

- Ну, знаете, все мы на этом свете пока,ехидно вставил дед Гриша. - И я, и вы, и все прочие. Тут уж, милорд, ничего не попишешь - закон природы.

- Но почему, почему не мне передалось это?-еще тоскливей и непонятней проговорил Иван Семенович. - Не мне, старику, передалось, а Машеньке! Ведь ей жить надо, детей народить, вырастить, а теперь...

- Ну, опять-за рыбу деньги!-безнадежно махнул огромной своей лапищей хирург. - Фантаст вы, Иван Семенович, фантаст! Только уж, извините, никак не научный! Ладно, надоела мне эта ерундистика. В среду начнете потихонечку расхаживаться, пора. Вот так!

Крякнув, дед Гриша поднялся с койки и двинулся к двери.

- Кардиограммку ей снова бы, а? - просительно проговорил вслед ему мой сосед.

Тот, не оборачиваясь, коротко кивнул белошапочной головой и вышел из комнаты.

Иван Семенович повздыхал, повозился на своей кровати и затих, уставившись, по своему обыкновению, в стык стены и потолка.

Я лежал и размышлял над странным этим разговором, суть которого была для меня темна. Я догадывался, что этот самый, как его - Геннадий Павлович, видимо, и есть тот умерший посетитель, сослуживец Кошкина. А кто такая Машенька, при чем тут она? И что могло ей передаться такого опасного, такого вредного для сердца? И от кого? От Геннадия, что ли, Павловича, от посетителя? Действительно - мистика...

Молодая, сказал дед Гриша, идеально здоровая мотогонщица, и что-то там у нее было с ногой.

Закрыв глаза, я старался представить эту мотогонщицу: на сверкающей металлом и краской мощной свирепой машине, в ярком гонщицком шлеме, с поднятыми на лоб очками, в перчатках с раструбами, в кожаном костюме с блестящими молниями. Сжатые губы, сосредоточенный взгляд. Вот она опускает на лицо очки, вот руки ее в крагах ложатся на руль, она врубает газ... Старт! Вздыбясь, рвется с места машина, летит вперед, в гонку, беззвучно взревывая, беззвучно стреляя выхлопом; мотается, рвется ветром каштановая грива волос из-под шлема, взвивается белый шарф за кожаной спиной, трепещет, вытягиваясь все дальше, и вдруг, при каком-то непонятном спаде ветра (ведь такая скорость!), опускается вниз и касается заднего колеса машины. И вот он касается спиц, и вот медленно (как же это при такой скорости?), медленно начинает наматываться на проклятые спицы, и все тянется и тянется, стягивается с шеи девушки, и становится все шире, и шуршит при этом: не как материя шуршит, а как бумага, потому что это уже и не шарф больше, а лента кардиограммы с параллельными рядами пиков и провалов.