Страница 5 из 98
-- Ну как, больной? -- толкнул Док плечом сидевшего рядом Трубача. -Подправили тебе нервишки?
-- Да теперь вроде нормально. Сгруппировался.
-- Стало быть, кошмары больше не мучат и топиться не тянет, -- заключил Артист. -- И что это ты надумал, правда?
-- Ладно, брось, Семен, -- покачал головой Перегудов, -- от такого срыва никто из нас не застрахован. Все мы не из железа.
-- Хорошо хоть, мне позвонил, -- сказал Док. -- А то так и валялся бы один, бедняжечка. Знать бы не знали про твои дела.
Мчались по трассе, смеялись, сообщали друг другу разные новости. Все вместе не собирались давно, месяца три. Разнесла житуха, растащила по углам.
Уже переодетый во все гражданское -- в новые синие джинсы, красную рубашку с белым орлом и легкую черную куртку с капюшоном на "молнии" (заехали по дороге в магазин "Русский Великан", приодели товарища), Х-Николай преобразился, словно помолодел и окончательно смахнул с себя нервную хворь.
Но, узнав об утренней победе и выигрыше Боцмана на гонках, помрачнел и отвернулся к притемненному стеклу.
-- Ты чего это? -- пихнул его в бок Муха. -- Завидно, что ли?
-- Вот-вот, -- не обернувшись, кивнул Трубач. -- Оттого я и в больницу залетел. Одни в Чечне этой легли ни за что, а какие-то отморозки в это самое время такие турниры затевают...
-- Слышишь, Боцман? -- спросил Артист.
Хохлов не ответил. Он молча гнал тяжелую скоростную машину, все прибавляя ход.
-- Ладно, не слушайте меня, -- словно извиняясь, повернулся к ним Трубач. -- Видно, перекололи меня там, в дурдоме этом. О высшем смысле заговорил. Это уж надо полным психом быть. И снова пошел нормальный мужской треп. Когда промахнули тридцатый километр, Артист-Злотников наклонился к уху Сергея:
-- Слушай, капитан, ничего не чуешь? По-моему, нас ведут.
-- Да ты что?! -- Пастухов бросил острый взгляд в зеркало заднего вида. -- С каких щей?
-- А с каких щей, -- в тон ему спросил Артист, -- нас все-таки собрали тут всех, причем в этот самый день? Ведь они, сдается, все знают -- имена, адреса...
-- Ты кого-то конкретно приметил? -- нахмурившись, спросил Сергей.
Оба оглянулись. За ними тянулась нескончаемая вереница машин -- чуть не до самого горизонта. Слежки в таком караване углядеть было невозможно.
-- Ну так что? -- спросил Пастух. -- Кто, где?
-- Сам не въеду никак, -- пожал плечами Семен. -- Просто чувствую все время глаза чьи-то... А кто, откуда... Еще утром на этих гонках почуял и там, у больницы... И после, когда из "Новоарбатского" выходили...
-- Э-э, брат, -- нарочито беспечно улыбнулся Пастухов. -- И ты туда же? Никак, -- кивнул он в сторону Трубача, -- от Николы заразился?
Но никакой беспечности ни в глазах его, ни в лице не читалось. Видно, и его заботило то же, что и остальных. Всех, кроме Трубача.
--А пес его... Может, и мнится, -- ответил Артист и снова уставился на бегущий навстречу асфальт.
Но Сергей знал: в таких делах Артист не давал промашки. Была в Злотникове какая-то необыкновенная чуткость на незримую опасность, которая столько раз спасала их всех. Сам Семен, смеясь, объяснял этот дар врожденным опытом вечно гонимого еврейского народа. Но теперь и Пастух почувствовал, как нарастает неясная тревога. Однако никаких явных признаков опасности по-прежнему не было.
Промахнули по Калужскому еще несколько верст, и он приказал рулевому-Боцману сбавить ход и свернуть с накатанного асфальта вправо на примыкающую грунтовку. Мощный "джип", урча восьмицилиндровым сердцем, съехал на глину и мягко поскакал в низину, в сторону темнеющего леса.
Минут через сорок они уже расположились на лесной полянке над речкой вокруг набиравшего силу костерка, Артист с Боцманом налаживали нехитрые устройства для шашлыка, и вскоре дразнящий ароматный дымок подкопченной баранины поплыл в воздухе.
Они сидели на молодой траве на опушке светлой березовой рощи и молча смотрели на именинника.
-- Начнем, пожалуй! -- на правах старейшины, поднявшись, сказал Перегудов и извлек из старого вещмешка шесть походных армейских алюминиевых кружек.
И все встали, глядя на Трубача.
-- Конечно, Коля, тридцатка -- не деньги, -- продолжил Иван. -- Но тридцать лет -- все-таки возраст. Спасибо, брат, что родился, что воевал с нами рядом, спасибо, что выжил... На первый тост, конечно, положено шампанское... Но мы не дамы. Так что "содвинем бокалы, наполним их разом" добрым медицинским спиртом и выпьем за тебя, чтобы еще столько, столько и полстолька...
И содвинулись, и звякнули кружки, и, выдохнув, выпили они их до дна. И только Пастух, держа пожизненный обет, по такому случаю чуть пригубил за друга.
Глаза у всех смягчились, потеплели, даже, кажется, повлажнели.
-- Амба! -- сказал Пастух. -- Поскольку ты, лейтенант Ухов, у нас сегодня вроде как младшенький, -- не откажи по дружбе. В багажнике под брезентом -- котел с пловом. Еще горячий небось. Тащи его сюда.
-- Есть, капитан! -- улыбнулся Ухов, поднялся во весь свой огромный рост и отправился за пловом. Пастух переглянулся с остальными, и все уставились в широкую медвежью спину Трубача.
Именинник распахнул заднюю дверцу "джипа" с притороченной запаской. В обширном пространстве за сиденьями и правда громоздилось нечто, любовно укутанное толстым зеленым брезентом. Николай откинул его.
Никакого котла там не оказалось. Там лежала длинная коробка, обернутая белоснежной бумагой. В таких прочных коробках торговцы цветами возили теперь роскошные голландские розы.
Все молчали и ждали. А он стоял и смотрел на эту коробищу. Потом нерешительно прикоснулся, поднял. Вес оказался внушительным. Он сорвал упаковочную бумагу, приоткрыл коробку и замер. Внутри оказался чехол, который он узнал бы и ночью, на ощупь, с закрытыми глазами. Обитый черной тонкой замшей чехол лучшего в мире французского саксофона "Salmer".
Ухов стоял и тупо, словно онемев, смотрел на чехол, не смея щелкнуть застежкой. Но вот, будто набравшись храбрости, протянул руку и отбросил верхнюю крышку. И в глаза ему сверкнул серебристый инструмент, о каком он не смел и мечтать. Великолепный альтовый сакс, точь-в-точь как у первых джазменов мира.
Тут он заметил в уголке сложенную вдвое поздравительную открытку, схватил ее, развернул -- и она тоненько зазвенела игрушечным клавесинчиком, проигрывая мелодию "Happy Birthday".
Внутри на мелованной бумаге оказались и поздравительные стишки домашнего приготовления, написанные размашистым почерком Артиста:
Машинка для проверки слуха -
Играй на ней, наш толстый Ухов,
Играй и классику, и джаз,
И рэп, и блюз, и па-де-грас,
И рок-н-ролл, и буги-вуги
И для друзей, и для подруги...
И внизу пять подписей в столбик: Пастух, Док, Боцман, Муха, Артист.
Тут же лежала и сурдина. И три изумительных мундштука -- готовились друзья загодя, продумали все.
Видно, нервишки еще пошаливали. Николай понял, что сейчас не выдержит. И тогда он бережно взял в руки это сверкающее чудо, поднес к губам, пробежался толстыми пальцами по легчайшим сверкающим клапанам. И осторожно выдул протяжную, сипловато-гортанную ноту, полную такой боли и радости, какую никто никогда не сумел бы передать словами.
-- Ну как, не горячо? -- улыбнулся Пастух. Вопреки обыкновению, по случаю юбилея друга выпили немало, но почти не захмелели и, раскинувшись на лесной траве под березами, свободно, никуда не спеша, говорили, глядя в огонь костра, о самом важном и памятном для них.
-- Эх, ребята! -- с грустью вздохнул Док и закурил "Мальборо". -- Если бы не Колькин юбилей, когда б еще собрались все вместе?
-- Живем не поймешь как, -- подтвердил Муха, -- не видимся месяцами. Не по-людски как-то...
-- Олег прав, -- продолжил Док. -- Вроде и денег теперь навалом, и работа приличная, а тоска какая-то... Так что причину твоей болезни, Николай, я очень даже понимаю. И не только как врач. Да и не болезнь это, строго говоря.