Страница 4 из 34
Она кивнула.
- Ребята, не скучайте, - Алексей поднялся первым, - мы скоро придем,и уже закрывая дверь, добавил: - Может быть.
Неизвестно, кто выстроил эту крепость на обрывистом морском берегу. Впрочем, крепость - громко сказано, просто протянувшаяся на десятки метров стена из обломков жесткого, выветрившегося ракушечника. Исторической ценности она явно не имела, разве что для мальчишек. Но в этот серый ветреный день крепость была пуста.
Лера устроилась на гребне стены, Алексей стоял рядом, пытался раскурить сигарету.
- Расскажи что-нибудь... - просьба Леры прозвучала неожиданно.
- Что?
- Что хочешь. Тебе много приходится ездить?
- Много. Командировок у нас хватает.
- Завидую. Знаешь, Ленинград - прекрасный город, но... Я иногда физически чувствую, что увязла, закружилась по бесконечному кругу. Люди, дела, разговоры - все одинаково безликое, монотонное. Надоело...
- Думаешь, разъезды спасут? Рано или поздно они тоже сольются в единый поток. Сначала он кажется пестрым, а потом цвета сливаются, как на стремительно несущейся ленте. Тебе вот уже здесь надоело, скучно, домой хочется, потом и там наскучит недельки через две-три.
Лера невесело рассмеялась:
- Боюсь, что быстрее. Но ведь это страшно, Алеша!
- Страшно, - согласился Алексей. - "Всего трудней переживать, наверное, неторопливых будней торжество"... Только знаешь, может, это и выспренне звучит, в конечном итоге все равно все зависит только от нас. Не хныкать, не ждать, а стараться жить. Именно жить, а не существовать.
- Жить... - как эхо отозвалась Лера. - И получается у тебя?
- Не всегда, - рассмеялся Алексей, - но я стараюсь!
Ту-ту-ту-ту...
Перестук колес "Красной стрелы", Пулково и Быково, "На посадку приглашаются пассажиры...", телефонные автоматы, звонки, звонки, звонки сумасшедшие полтора года. Запутанные переулки Москвы, набухающая водой невская волна, скамейки в скверах, а иногда - если очень повезет - неуютные одноместные номера с "удобствами" в коридоре и - постоянное ожидание требовательного стука в дверь. "Я люблю тебя..." И снова звонки, звонки, звонки...
Он был счастлив, ведь это была его жизнь, их жизнь. А Лера?
"Мне легко с тобой, Алеша. Понимаешь, ты настолько свой... Ничего не стыдно, ничего не страшно".
"Звезда упала. Странно, не могу вспомнить, видела ли я когда-нибудь, как падают звезды. А теперь даже желание успела загадать. Это из-за тебя, мой любимый. Я как-то по-другому на все смотрю, по-другому вижу. Ты мне счастье принес"...
И только иногда, как булавочные уколы:
"Жизнь, Алешенька, сказок не принимает. Одеваться нужно? Нужно. И обуваться тоже. И скатерти-самобранки пока не изобрели"...
"В идеалы, милый, нынче не верят. Предыдущие поколения все лозунги поистрепали, да так ничего и не добились. Ну, хорошо, кое-чего добились для нас. А сами-то они что видали? "
Ту-ту-ту-ту...
- Междугородняя? Девушка, как там с Ленинградом? А когда...
Ту-ту-ту-ту... На телефонной трубке - высохшие отпечатки ладоней...
- Алеша, вставай, на работу опоздаешь. Господи, накурил-то! Что случилось? Сынок, что с тобой?
- Ничего. Так, мам, пустяки. Ничего страшного. Ну, честное слово, все в порядке. Ладно, поехал я.
- Алексей, завтрак?!
- Не хочется, в институте поем!
Автобус уже стоял на углу, в крайнем окне виднелась значительная физиономия Струбеля. Шофер опять не протер сидения - сыро, противно. Постепенно подтягивались сотрудники, на последнем сидении теснились студенты - даровая рабочая сила. В деканате их пребывание в лаборатории наверняка высокопарно именуют "научно-производственным обучением". Наконец автобус тронулся, забарахтался в липком тумане, затопившем город. Уплыли, остались позади кварталы новостройки, облепленные желтой глиной; замелькали за окнами домики пригородной зоны, показалась монументальная фигура Шамошвалова, стоявшего на границе личного садового участка...
Автобус притормозил. Шамошвалов - толстый, пахнущий удобрениями, с транзистором за пазухой - полез в дверь, еще на ступеньках прицепился с каким-то вопросом к Седину.
Утром Цезаря Филипповича всегда одолевала жажда деятельности. За те полчаса, пока автобус шел от его сада до лаборатории, Шамошвалов разряжался на окружающих: проверял исполнение отданных месяц назад поручений, сообщал идеи, пришедшие ему в голову в ожидании автобуса, портил настроение... В лабораторию он приезжал выжатый, как лимон. Наступал период конкретного руководства: часами мог ходить Цезарь Филиппович за электриком и учить его, как правильно вворачивать лампочки, но особенно обожал контролировать состояние прилежащей территории. Бульдозер приходил в лабораторию чуть ли не ежедневно, при одном виде могучей машины глаза доцента Шамошвалова начинали светиться.
Любил еще Цезарь Филиппович делиться с окружающими сведениями, почерпнутыми из черной коробочки безотказной "Веги". Причем говорить был готов о чем угодно - от технологии шлакоблочного производства до положения дел в Буркина-Фасо. Сведения Шамошвалов выдавал с потрясающим апломбом, и по этой ли, или по иной причине, слыл среди остепененной части сотрудников лаборатории энциклопедистом.
Автобус затрясся на неровных выбоинах асфальта, осторожно сполз в жидкую грязь дезинфекционного барьера. Водитель требовательно просигналил. Алексей стер со стекла влажный налет, скривился - за окном торчала успевшая осточертеть до тошноты табличка:
АН СССР
Научно-исследовательская лаборатория
по изучению проблем утилизации
последствий Контакта.
Посторонним и инопланетянам вход
СТРОГО ВОСПРЕЩЕН!
Глава вторая
В прокуренной комнате было людно. Сидели на стульях, столах и подоконниках, щурились на листки бумаги с чем-то напечатанным на плохой машинке под четыре копирки. Одинокая стоваттка, сиротливо горевшая в огромной запыленной люстре, тщетно пыталась обеспечить помещение светом, впрочем, поглощенные чтением мало обращали внимание на сие неудобство.
В комнате висела прямо таки замогильная тишина, чего в стенах волопаевского Дома литераторов не наблюдалось со времен возведения оных. Лишь изредка ее нарушало чирканье спичек о коробок да лихорадочное щелканье зажигалок. Монументальная бронзовая пепельница в виде протянутой для подаяния руки уже не могла вместить в себя окурки и пол покрывали разнокалиберные чинарики. И еще тишину изредка нарушал председатель секции беллетристики Азалий Самуилович Расторгуев. Он вскидывался от ужаса, обводил собравшихся безумными глазами и, вытирая со лба холодный пот, цедил сквозь зубы:
- Во сволочь, во сволочь какая...
На него бросали кривые взгляды, в которых застыло выражение потустороннего, но реплик подавать не решались. Атмосфера густела и накалялась с каждым прочитанным листком. Минут через пять следовало ожидать пожара от очередной использованной спички. Но как видно, Муза решила смилостивиться над своими служителями и не допустить массового самосожжения, вложив в уста новеллисту Копейкину вопль отчаяния:
- Нарзану мне! Нарзану!
Литераторы пришли в движение, кто-то затребовал под нарзан водочки, кто-то предложил за счет автора. Автора вызвали. В дверь просунулось молодое бледное лицо, обсиженное веснушками, курносое и страдальческое.
- Гони в магазин! - заорали литераторы. - Возьмешь водки на всех и зажевать чего.
- Нарзану! Нарзану прикупи! - влился дискантом в коллективный заказ Копейкин.
- А о-о-обсуждение? - заикаясь, спросил автор.
- После будет обсуждение, - громким басом отрезал баталист Феофан Поскрёбышев.
Автор загрохотал по ступеням, изрядно напугав даже привычного ко всему вахтера, укрывавшегося в своей каморке под лестницей.
Тем временем народ в комнате молчал, томимый ожиданием. Однако длилось это недолго, ибо, разжав зубы, Азалий Самуилович вновь выдал сакраментальную фразу:
- Во сволочь какая!