Страница 5 из 6
Такое удовольствие для отечества и радость Небесам.
Все удивляются на старцев.
- Они в самом деле не посягают, ни явно, ни тайно. И славословят их. И возвеличили их. И украсили их. "Живые бога на земле".
Старцы жуют кашку и улыбаются:
- Мы действительно не посягаем. В вечный образец дев 17-ти лет и юношей 23-х лет, - которые могут нашим примером вдохновиться, как им удержаться от похоти и не впасть в блуд.
Так весело, что планета затанцует.
(в клинике Ел. Павл.).
* * *
Как же бы я мог умереть не так и не там, где наша мамочка.
И я стал опять православным.
(клиника Ел. Павл.).
* * *
Все очерчено и окончено в человеке, кроме половых органов, которые кажутся около остального каким-то многоточием или неясностью... которую встречает и с которой связывается неясность или многоточие другого организма. И тогда - оба ясны. Не от этой ли неоконченности отвратительный вид их (на который все жалуются): и - восторг в минуту, когда недоговоренное - кончается (акт в ощущении)?
Как бы Б. хотел сотворить акт: но не исполнил движение свое, а дал его начало в мужчине и начало в женщине. И уже они оканчивают это первоначальное движение. Отсюда его сладость и неодолимость.
В "s" же (utriusque sexus homines)1 все уже кончено: вот отчего с "s" связано столько таланта.
1 Оба человеческих пола (лат.).
* * *
Одни молоды, и им нужно веселье, другие стары, и им нужен покой, девушкам - замужество, замужним - "вторая молодость"... И все толкаются, и вечный шум.
Жизнь происходит от "неустойчивых равновесий". Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни.
Но неустойчивое равновесие - тревога, "неудобно мне", опасность.
Мир вечно тревожен и тем живет.
Какая же чепуха эти "Солнечный город" и "Утопия"*: суть коих вечное счастье. Т. е. окончательное "устойчивое равновесие". Это не "будущее", а смерть.
(провожая Верочку в Лисит, вокзал).
* * *
Социализм пройдет как дисгармония. Всякая дисгармония пройдет. А социализм - буря, дождь, ветер...
Взойдет солнышко и осушит все. И будут говорить, как о высохшей росе: "Неужели он (соц.) был?" "И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?"
- О да! И еще скольких этот град побил!!
- "Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?"
Что я все надавил на Добчинских*? Разве они не рады были бы быть как Шекспир? Ведь я, собственно, на это сержусь, почему "не как Шекспир", - не на тему их, а на способ, фасон, стиль. Но "где же набраться Шекспиров", и неужели от этого другим "не жить"?..
Как много во мне умерщвляющего.
И опять - пустыня.
Всякому нужно жить, и Добчинскому. Не я ли говорил, что "есть идея и волоса" (по Платону), идея - "ничего", даже - отрицательного и порока. Бог меряет не верстами только, но и миллиметрами, и "миллиметр" рбвно так же нужен, как и "верста". И все - живут. "Трясут животишками"... Ну и пусть. Мое дело любоваться, а не ненавидеть.
Любовался же я в Нескучном* (Мое.), глядя на пароходик. "Гуляка по садам" (кафешантанам), положив обе руки на плечи гуляки же, говорил:
- Один - и никого!
Потом еще бормотанье и опять выкрик:
- Вообрази: один и никого!
Это он рассказывал, очевидно, что "вчера пришел туда-то", и - никого из "своих" не встретил.
Он был так художествен, мил в своей радости, что "вот теперь с приятелем едет", что я на десятки лет запомнил. И что я его тогда любил, он мне нравился - это доброе во мне. А "литература" - от лукавого.
(за статьей о пожарах*).
* * *
Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем.
* * *
Имей всегда сосредоточенное устремление, не глядя по сторонам. Это не значит: - будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно.
* * *
...а все-таки тоскуешь по известности, по признанности, твердости. Есть этот червяк, как пот в ногах, сера в ушах. Все зудит. И всё вонь. А ухо хорошо. И нога хороша. Нужно эту гадость твердо очертить и сказать: плюйте на нее.
Поразительно, что у Над. Ром.*, Ольги Ив. (жена Рцы) и "друга" никогда не было влечения к известности хотя бы в околотке. "Все равно". И по этим качествам, т. е. что они не имели самых неизбывных качеств человека, я смотрел на них с каким-то страхом восторга.
* * *
Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, - мы и не должны отходить от нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости - тот будет "русский", кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого. Так да будет...
(за уборкой библиотеки).
* * *
Как зачавкали губами и "идеалист" Борух, и "такая милая" Ревекка Ю-на, "друг нашего дома", когда прочли "Теми. Лик"*. Тут я сказал в себе: "Назад! Страшись!" (мое отношение к евреям).
Они думали, что я не вижу: но я хоть и "сплю вечно", а подглядел. Ст-ъ* (Борух), соскакивая с санок, так оживленно, весело, счастливо воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:
- Ну а все-таки - он лжец.
Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Ш..ы* в комнате: "Н-н-н...да... Я прочла "Т. Л.". И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое.
Таких физиологических (зрительно-осязательных) вещиц надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в книгах, в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом - становится страшно. И понимаешь ноуминальное, а не феноменальное: "Распни Его".
Думают ли об этом евреи? толпа? По крайней мере никогда не высказываются.
(за уборкой библиотеки).
* * *
Да... вся наша история немножечко трущоба, и вся наша жизнь немножечко трущоба. Тут и администрация и citoyens1.
(в вагоне).
1 Граждане (франц.).
* * *
Сколько изнурительного труда за подбором матерьяла (и "примечаний" к нему) в "Семейном вопросе"*. Это мои литературные "рудники", которые я прошел, чтобы помочь семье. Как и "Сумерки просвещения"* - детям. И сколько в каждой странице любви. Самая причина сказать: "Он ничего не чувствует", "Ничего ему не нужно".
(вагон; думая о критиках своих).
* * *
Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого "смерть". Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего не знаем. И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина или спрашиваем: "Сколько часов в миске супа?" Цинизм. Бессмыслица.
* * *
Как я отношусь к молодому поколению?
Никак. Не думаю.
Думаю только изредка. Но всегда мне его жаль. Сироты.
* * *
Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого).
* * *
Литература (печать) прищемила* у человека самолюбие. Все стали бояться ее; все стали ждать от нее... "Эти мошенники, однако, раздают монтионовские премии". И вот откуда выросла ее сила.
Сила ее оканчивается там, где человек смежает на нее глаза. "Шестая держава" (Наполеон о печати) обращается вдруг в посеревшую хилую деревушку, как только, повернувшись к ней спиной, вы смотрите на дело, а не на ландкарту с надписью: "Шестая держава".
* * *
Революция имеет два измерения - длину и ширину; но не имеет третьего глубины. И вот по этому качеству она никогда не будет иметь спелого, вкусного плода, никогда не "завершится"...
Она будет все расти в раздражение; но никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: "Довольно! Я - счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра"... Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на "завтра"... И всякое "завтра" ее обманет и перейдет в "послезавтра". Perpetuum mobile, circulus vitiosus1, и не от бесконечности - куда! - а именно от короткости. "Собака на цепи", сплетенной из своих же гнилых чувств. "Конура", "длина цепи", "возврат в конуру", тревожный коротенький сон.