Опавшие листья

...право, русское напоминает собою каких-то арабов, странствующих по своей земле...

И "при свете звезд поющих песни" (литература). Дело всё не в русских руках.

Почтмейстер, заглядывавший в частные письма ("Ревизор"), был хорошего литературного вкуса человек.

Раз, лет 25 назад, я пошел случайно на чердак. Старый чемодан. Поднял крышку - и увидел, что он до краев набит (в конвертах) старыми письмами. Сойдя вниз, я спросил:

- Что это?

- Это мои (ко мне) старые письма,- сказала женщина-врач, знаменитая деятельница 60-х годов.

Целый чемодан!

Читая иногда письма прислуг, я бывал поражен красками народного говора, народной души, народного мировоззрения и быта. И думал: "Да это - литература, прекраснейшая литература".

Письма писателей вообще скучны, бесцветны. Они, как скупые, "цветочки" приберегают для печати, и все письма их - полинявшие, тусклые, без "говора". Их бы и печатать не стоило. Но корреспонденция частных людей истинно замечательна.

Каждый век (в частных письмах) говорит своим языком. Каждое сословие. Каждый человек.

Вместо "ерунды в повестях" выбросить бы из журналов эту новейшую беллетристику и вместо нее...

Ну, печатать опло: науку, рассуждения, философию.

Но иногда, а. впрочем лучше в отдельных книгах, вот воспроизвести чемодан старых писем. Цветков и Гершензон много бы оттуда выудили. Да и "зачитался бы с задумчивостью" иной читатель, немногие серьезные люди...

Приятно стоять "выше морали" и на просьбы кредиторов по-наполеоновски размахнуться и гордо ответить: "Не плачу". Но окаянно, когда мне не платят; а за "ближними" есть должишки. Перебиваюсь, жду. Не знаю, как выйти из положения, в мелочной задолжал. Не обращаться же к приставу, хоть и подумываю.

(философия Ницше)

Да, я коварен, как Цезарь Борджиа: и про друзей своих черт знает что говорю. Люблю эту черную измену, в которой блестят глаза демонов. Но ужасно неприятно, что моя квартирная хозяйка распространяет по лестнице сплетню, будто я живу с горничной, и дворники "так запанибрата" смотрят на меня, как будто я уже и не барин.

Я барин. И хочу, чтобы меня уважали как барина.

До "ницшеанской свободы" можно дойти, только "пройдя через барина". А как же я "пройду через барина", когда мне долгов не платят, по лестнице говорят гадости и даже на улице кто-то заехал в рыло, т. е. попал мне в лицо, и, когда я хотел позвать городового, спьяну закричал:

- Презренный, ты не знаешь новой морали, по которой давать ближнему в ухо не только не порочно, но даже добродетельно.

Я понимаю, что это так, если я даю. Но когда мне дают?..

(тоже философия)

Рцы точно без рук и без ног. Только голова и живот.

Смотрит, думает и кушает.

Ему приходится "служить". Бедный. На службе в контроле он мне показал из-под полы великолепные "пахитоски":

- Из Испании. От друга. Контрабанда.

Потом я таких нигде не встречал.

На обеде с Шараповым и еще каким-то пароходчиком я услышал от него замечательное выражение: "вкусовая гамма" (что после чего есть).

Но, сидя и не двигаясь, он все отлично обдумывает и не ошибается в расчете и плане. Он есть естественный и превосходный директор-воспитатель, с 3-4 подручными "субиками". Лицея, правоведения, чего угодно. А он вынужден был "проверять отчетность" в железнодорожном департаменте. Поневоле он занимался пахитосками.

От него я слышал замечательные выражения. Весь настороженный и как-то ударя пальцем по воздуху, он проникновенно сказал раз. "Такт есть ум сердца". Как это деликатно и тонко.

Еще: "Да, он не может читать лекций. И вообще - ничего не может. У нас его и вообще таких гонят в шею. В Оксфорде его оставляют. Он копается в книгах. Он ищет, находит, нюхает. Он - призванный ученый; ученый по вдохновению, а не по диплому. И молодым людям из элементарной школы и почти что с улицы полезно видеть около себя эту постоянную фигуру сгорбленного над книгами человека, которая их учит больше, чем лекции молодого, блестящего говоруна".

Ведь это - канон для университетов, о котором не догадался ни один из русских министров просвещения.

Есть не своевременные слова. К ним относятся Новиков и Радищев. Они говорили правду и высокую человеческую правду. Однако если бы эта "правда" расползлась в десятках и сотнях тысяч листков, брошюр, книжек, журналов по лицу русской земли, доползла бы до Пензы, до Тамбова, Тулы, обняла бы Москву и Петербург, то пензенцы и туляки, смоляне и псковичи не имели бы духа отразить Наполеона.

Вероятнее, они призвали бы "способных иностранцев" завоевать Россию, как собирался позвать их Смердяков и как призывал их к этому идейно "Современник"; также и Карамзин не написал бы своей "Истории". Вот почему Радищев и Новиков хотя говорили "правду", но не нужную, в то время не нужную. И их, собственно, устранили, а словам их не дали удовлетворения. Это не против мысли их, а против распространения этой мысли. Вольно же было Гутенбергу изобретать свою машинку. С тех пор и началось "стеснение свободы мысли", которая на самом деле состоит в "не хотим слушать".

Национальность для каждой нации есть рок ее, судьба ее;

может быть, даже и черная. Судьба в ее силе.

"От Судьбы не уйдешь": и из "оков народа" тоже не уйдешь.

- Посидите, Федор Эдуардович.

- Нельзя, меня Вызов ждет.

- Что такое "Вызов"?

- Товарищ. Из университета. Тоже вышел.

- Ну?

- Я пошел к вам. Да зашел к нему: "Пойдемте вместе, а то мне скучно". Он теперь ждет меня у ворот.

И до сих пор "Шперка" я не могу представить "м" без Вызова. Шперк всегда с Бызовым. Что такое Вызов и какой он с виду, я никогда не видал. Но знаю наверное, что не мог бы так привязаться к Шперку, если бы он не был с Бызовым и вечно бы не таскал его с собой.

Еще Шперк приучился таскаться к философу... забыл фамилию. Он (под псевдонимом) издал умопомрачительную по величине и, должно быть, по глубине книгу - "Кристаллы человеческого духа". Радлов и Введенский, конечно, не читали ее. Забыл фамилию. Леднев (псевдоним)... Он жил за Охтой, там у него был свой домик, с палисадником, а сам он был маклером на бирже, маклером-философом. У него была уже дочь замужняя, и вообще он был в летах.

Моя жена ("друг") и этот маклер были причиною перехода Шперка в православие. Шперк удивительно к нему привязался; по-просту и по-благородному - "по-собачьи". Маклер был для него самый мудрый человек в России - "куда Введенский и Радлов". Он был действительно прекрасный русский человек, во всех книгах начитанный и постоянно размышляющий. Он упрекал Шперка, что тот выпускает все брошюры, т. е. "расходуется на мелочи".

Наблюдать любовь к нему Шперка было удивительно и трогательно.

Вспомнил фамилию философа - Свечин.

- Барин, какой вы жестокий!

- А что, няня?..

- Да вы заснули. "Боже! Боже! Заснул!!!"

А Шперк все тем же музыкальным, вникающим в душу голосом читал "Душа моя" (поэма в белых стихах).

- Вы читайте, Федор Эдуардович, а я полежу,- сказал я. И в чтении его всё было понятно, как в разговорах его всё понятно. Но когда сам его читаешь по-печатному - ничего не понимаешь.

Я встал. Он улыбнулся. Он никогда на меня не сердился, зная, что я никогда не захочу его обидеть. И мы пошли пить чай.

(в С.-Петербурге, на Павловской улице)

Взгляните на растение. Ну там "клеточка в клеточке", "протоплазма" и все такое. Понятно, рационально и физиологично.

"Вполне научно".

Но в растении "как растет оно" есть еще художество. В грибе одно, в березе другое: но и в грибе художество, и в березе художество.

Разве "ель на косогоре" не художественное произведение? Разве она не картина ранее, чем ее можно было взять на картину? Откуда вот это-то?!

Боже, откуда?

Боже, от Тебя.

Язычество, спрессованное "до невозможности", до потери всех форм, скульптур,- это юдаизм. Потом спрессовывание еще продолжилось; теперь только запах несется, материи нет, обращена в "О": это - христианство. Таким образом, можно рассматривать все религии как "одно развитие", без противоречий, противодвижений, как постепенное сжимание материи до плотности "металла" и до "один пар несется".