Страница 106 из 114
Но это и есть неизбывная жизнь текста, которая только и возможна в поливалентных прочтениях неизбываемых (= незабываемых) культур.
Каков итог? Иллюзия учёного всеумения или реальность учёного неумения-ни-чего? А может быть, и то, и это, влекущиеся друг к другу ради одного-единственного - навести на смысл, которому не научить? Личный опыт как всеобщее - и потому научаемое - знание об этом опыте? Вечная значимость самоценного мгновения личной жизни в её загаданных (= загадочных) явленностях всех вещей божьего мира - в полноте и живости существования каждой из них, но и... словесно обговоренной? Опять о том же...
Святая, меж пальцев, вода - в пригоршне вода святая...
Над каждым собственное небо - единое небо на всех...
Но... пора и честь знать: закруглить (?) всё в этой книге сказанное пора.
НО ПЕРЕД ТЕМ, КАК ВОДИТСЯ, АНЕКДОТ - в точности тот, который хаживал как раз в абеляро-францисканские, школярско-вагантские времена; из XII века анекдот. Шванк о бродячем монахе, попросившем в одном монастыре откушать на дорогу хорошего винца. Но прежде чем попотчевать сего странника вином, грамматически щепетильные монастырские монахи попросили бродягу заранее похвалить просимое вино и непременно на латинском. Бродячий клирик отвечал: "Vinus bonus est, vina bona est" и получил на сие штоф черт знает какой бурды с такой моралью впридачу: "Какова латынь, таково и вино". Потому что бедняга перепутал грамматический род, и вот что у него получилось: "Этот вин хороший, эта вина хорошая". А надо было сказать так: "Vinum bonum est" "Это вино хорошее".
Действия матрицируются по правилам грамматики в эти замечательно ученые средневековые времена. В тиски грамматических склонений заключаются веселье, плач, песня. Заключается жизнь:
Ах, винишко, ах, винцо,
Vinu, vini, vino!
Ты сильно, как богатырь;
Как дитя, невинно.
Да прославится господь,
Сотворивший вина,
повелевши пить до дна
не до половины,
распевает (и только потому распивает) Архипиита-вагант из того же XII века в своей всепитейной "Исповеди" (хотя и в переводе Гинзбурга). Таковы ученые делишки в эти ученые века. Не ученых дел нет - нет и не ученых людей.
"И днем, и ночью кот ученый..."
А сейчас по-ученому (в теперешнем смысле) насупимся и заговорим научно - как принято говорить хотя бы на заключительных страницах.
По поводу книжно-ученого человека в свете теоцентрической идеи поговорим.
ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ ученого как она представлена едва ли не в подавляющем большинстве современных историко-научных разработок основывается на предположении о том, что ученый во все времена - это исследователь вещей мира, взыскующий нового и осмысливающий это новое для, так сказать, расширенного воспроизводства еще более нового - нового знания. Такой заход заведомо исключает воспроизведение образа ученого той или иной эпохи как неповторимой исторической данности, формируя типологию ученого по принципу явленности в том или ином исторически фиксированном типе ученого большей или меньшей степени совпадения с "ученым" идеалом Нового времени.
Предмет наших размышлений - это ученый европейской средневековой эпохи, историческая реконструкция которого исходит из прямо противоположной исходной посылки, близкой к этимологической содержательности этого слова-понятия: ученый - это наученный, обученный, выученный, вышколенный человек; но и тот, который учит другого. Он - учит и учится (попеременно) и, понятное дело, ничего нового - в смысле нового знания - не открывает, потому что все открыто и дано раз и навсегда, с самого начала, с первым творческим словом, сказанным богом. Надо лишь выучиться слушать это слово, представляющее смысл мира, мир смыслов. Выучиться узреть смысл - внять смыслу - представить смысл (унести музыку "не в ушах, а в очах"), ученым образом о-говорить смысл, о-гласить его означает понять и этот смысл, и мир смыслов, "схваченных" учено, книжно, словесно. "Сказать вещь" (Цветаева). Вещь как смысл. Таким образом, мир предстает как школа, а школа выглядит единственно значимым миром, в котором предстоит жить ученому (скажем теперь точнее: ученому человеку) европейских средних веков. Ученый как прилагательное, отмеченное глагольной своей памятью и приложенное на все средние века к человеку. В этом смысле все средневековье - ученое средневековье, а все население средних веков - ученое население: от монаха до мирянина, от теолога до врача, от ремесленника до поэта, от святого до грешника... Тотальный - под открытым небом - всесредневековый семинарий.
Непозволительное расширение? - Верно, непозволительное; зато типологически точное, потому что преувеличенно - оттого и наверняка - метит в суть дела.
Еще раз: "И образ мира, в слове явленный..."
Или (переиначу): "И образ смысла..."
Интенционально, как сказали бы схоласты, явленный. Такого рода ученость как бы заставляет искомый смысл, который, конечно, дан изначально, нематериальным образом присутствовать в сноровистом делателе-изготовителе способа-приема, сработанного из слов; но присутствовать также и в этом приеме, сращенном с ученым делателем - Мастером.
Смысл, должный быть данным в слове-приеме, которому следует научить. И тогда знание о смысле предстает знанием об умении навести на смысл. Не новое знание, а новое деяние, высветляющее, проясняющее, осмысливающее самого себя - угодного богу самого себя; того, кто деет. Смысл-слово-свет должно высветить в ходе такого вот ученого научения, призванного навести на божественный смысл каждого творения: от камня до любой твари дрожащей - до человека, вылепленного по образу бога и по его подобию. И это было отнюдь не претворением тезиса манихеянина Порфирия - "Omne corpus fugiendum est" ("Следует бежать плоти"), а вполне в духе учительства Августина: всякое творение от бога, оно и есть бог - воплощенное, видимо-слышимое, преподанное слово о смысле всяческого и всего.
Меж зрителем и вещью (в нашем, средневековом, случае - смыслом) стекло в разводах, отвлекающее того, кто глядит, от самой вещи-смысла (образ X. Ортеги-и-Гасета), но именно потому, что в разводах, - влекущее к смыслу, наводящее на него. Смысл сокрыт до поры в орнаменте-дизайне из этих пятен-разводов. Таково и слово-приём, наводящее на смысл, но и... уводящее от него. Приведу это место из трактата Ортеги "Дегуманизация искусства": "Чтобы видеть предмет, нам нужно известным образом приспособить наш зрительный аппарат. Если наша зрительная настройка неадекватна предмету, мы не увидим его или увидим расплывчатым. Пусть читатель вообразит, что в настоящий момент мы смотрим в сад через оконное стекло. Глаза наши должны приспособиться таким образом, чтобы зрительный луч прошел через стекло, не задерживаясь на нем, и остановился на цветах и листьях. Поскольку наш предмет - это сад, и зрительный луч устремлен к нему, мы не увидим стекла, пройдя взглядом сквозь него. Чем чище стекло, тем менее оно заметно. Но, сделав усилие, мы сможем отвлечься от сада и перевести взгляд на стекло. Сад исчезнет из поля зрения, и единственно, что остается от него, - это расплывчатые цветные пятна, которые кажутся нанесенными на стекло. Стало быть, видеть сад и видеть оконное стекло - это две несовместимые операции: они исключают друг друга и требуют различной зрительной аккомодации.
Соответственно тот, кто в произведении искусства ищет переживаний за судьбу Хуана и Марии или Тристана и Изольды и приспосабливает свое духовное восприятие именно к этому, не увидит художественного произведения как такового. Горе Тристана есть горе только Тристана и, стало быть, может волновать только в той мере, в какой мы принимаем его за реальность. Но все дело в том, что художественное творение является таковым лишь в той степени, в какой оно не реально. Только при одном условии мы можем наслаждаться Тициановым портретом Карла V, изображенного верхом на лошади; мы не должны смотреть на Карла V как на действительную, живую личность - вместо этого мы должны видеть только портрет, ирреальный образ, вымысел. Человек, изображенный на портрете, и сам портрет - вещи совершенно разные: или мы интересуемся одним, или другим. В первом случае мы "живем вместе" с Карлом V; во втором - "созерцаем" художественное произведение как таковое.