Особое задание

Пристраиваясь рядом, Столяров видел пунцовую гладкую щеку и рубиновую мочку уха штурмбаннфюрера.

Начальник полиции покосился на Алексея краем глаза, но хранил молчание.

- А ну-ка, братцы, с ветерком! - крикнул возницам Колос. Щелкнул кнут. Лошади взяли с места галопом.

В этот момент из-за поворота дороги показались три грузовика с гитлеровцами, которые начали с ходу стрелять. Им наперерез из оврага бежали партизаны.

Звуки стрельбы еще долго слышались позади бешено мчавшихся таратаек.

* * *

Венцеля допрашивали на следующее утро. Пережитое унижение ранило самолюбие гестаповца, и теперь он всем своим видом хотел показать, что никакие обстоятельства не заставят больше уронить его офицерское достоинство.

Планируя поимку "языка", Столяров опасался столкнуться с человеком сухим, фанатичным - из таких обычно трудно что-либо выбить. Но Венцель, по его расчетам, не принадлежал к их числу, скорее наоборот:

у него была жизнерадостная внешность - розовые щеки, короткий нос и большие, немного выпуклые глаза, наверное, веселые в обычное время, а сейчас смотревшие настороженно, с плохо скрытым испугом.

- Догадываетесь, куда попали? - спросил Алексей по-немецки.

Гитлеровец кивнул головой.

Колос улыбнулся.

- Сообразительный парень!

Ночью, кляня себя за то, что так глупо попался в сети советской разведки, сплетенные, как уверял он себя, "всего лишь из наглости", Венцель принял твердое решение молчать. Этим он мог по крайней мере обеспечить покой и безопасность родителям и Железный крест посмертно себе лично.

Еще прежде, чем гестаповец переступил порог палатки и Алексей увидел его победневшее, замкнутое, несколько даже торжественное лицо, он догадался о том, что происходило в душе у пленного.

- Конечно, - говорил часом раньше Алексей Готвальду и Колосу, - этот мерзавец не заслуживает ничего, кроме веревки, но его показания для нас важней, чем возмездие... И есть только один способ заставить его заговорить - гарантировать ему жизнь.

Столяров не ошибся. Едва он выговорил слово "жизнь", как пленный судорожно сглотнул и облизал сухие губы. Он понял - жизнь ему обещают, ибо показания его необходимы этим русским. Для приличия он решил некоторое время молчать.

Но колебался он недолго. Венцелю много приходилось слышать о том, как гордо умирают с именем фюрера на устах настоящие немецкие солдаты. Это было красиво. И Венцель раньше убеждал себя, что, доведись ему попасть в плен, он бы стойко принял смерть, презрительно улыбаясь в лицо врагам. Но это оказалось не таким простым делом. Курт Венцель любил своего фюрера, но еще больше он любил самого себя.

К тому же он ожидал самого худшего, и неожиданно вспыхнувшая надежда на счастливый исход заставила его забыть о долге "истинного германца".

- Яволь, - проговорил он после долгой паузы. - Я буду говорить...

Хитрый фашист тут же решил, что выскажется не сразу, а будет "продавать товар" по частям, набивая себе цену.

* * *

Все время после ухода из Краснополья Алексея не покидало беспокойство за Лещевского. Что с ним? Жив ли? Сумел ли выдержать пытки? Ответить на этот вопрос мог, пожалуй, Шерстнев, но, когда партизанский отряд вынужден был сменить базу, связь с Тимофеем прервалась.

Алексей мог предполагать, что с Лещевским расправились немцы, но тревогу приглушала слабая надежда:

у фашистов не было улик против хирурга. Единственное, что страшило, гитлеровцы знали о встречах Лещевского с Готвальдом.

Нужно было попытаться спасти Лещевского. Но как? Не было возможности пробраться в тюрьму, узнать, что в ней делается...

Мелькнувшую было мысль о налете партизан на тюрьму Алексей отбросил: такой проект сулил слишком большие и неоправданные .потери.

- Алексей, разреши, - просил Валентин. - Пойду в город, узнаю, что и как.

- Ты с ума сошел! - прикрикнул на него разведчик. - Тебя схватят на первом же перекрестке. Теперь у каждого агента твоя фотография.

- Я что-нибудь придумаю...

- Брось об этом даже разговаривать.

Готвальд хоть и мало знал хирурга, да и держался Лещевский, принимая его, замкнуто и отчужденно, чемто Адам Григорьевич навсегда расположил к себе Валентина. Прибавлялось к этому и уважение: Лещевский был не просто хороший врач, а еще и подпольщик.

И Готвальд так же строил всяческие планы, как спасти хирурга.

В конце концов Алексей и Валентин решили, что прежде всего нужно отыскать Шерстнева: он-то уж наверняка знает, в какой тюрьме содержат фашисты Адама Григорьевича, если он еще жив.

Но Шерстнев и сам не дремал и всячески пытался узнать что-либо об Алексее и партизанах. В одну из поездок по области он завернул в Пашкове к Захару Ильичу Крутову. Было решено встретиться у него в ночь на 17 октября. В Пашкове выехали втроем: Столяров, Готвальд и Колос. Скобцев предложил было им охрану, но они отказались. Выехали верхом, в сумерках, а часам к одиннадцати вечера были на месте.

Захару Ильичу Столяров привез подарок: теплую красноармейскую ушанку и рукавицы. Обрадованный старик вынул начатую бутылку самогону, чтобы вспрыснуть обнову, новости, озабоченные своими делами, пить водку отказались.

Шерстнев, давно уже дожидавшийся партизан (полицай, как всегда, открыто пришел к Крутову еще засветло), покосился на бутылку, но пить тоже не стал.

Старик понял, что его гостям не до него, и ушел в каморку за печкой.

Алексей сразу спросил Шерстнева:

- Что случилось с Лещевским? Он жив?

- Жив.

- Где он?

- В городской тюрьме. Видел, как арестованных выводили во двор. Сначала он сидел в подвале гестапо, и я только недавно узнал, что его перевели.

- Его надо спасти, Тимофей, слышишь? Обязательно надо.

Шерстнев усмехнулся.

- Будто я сам не понимаю. Легко сказать...

- Надо что-то придумать.

- Сам об этом все время думаю. Думать мне вообще немало приходится сколько времени вас вот искал.

Помолчали. Потом Тимофей, скребя бороду, медленно проговорил:

- Я и с городскими подпольщиками советовался...

Служит в тюрьме один человек... Некто Ворчук.

- Ну, ну, ну! Что ж ты молчал до сих пор? Слова из тебя не вытянешь.

- Поспешишь - людей насмешишь!

- Так что этот Ворчук?

Шерстнев почесал за ухом, помедлил.

- Да как вам сказать? Неясный он человек. По специальности слесарь-водопроводчик. Из военнопленных. Был в немецком концлагере. Освободили его оттуда за примерное поведение. К нему уж наши искали подходы, да он что-то не идет на сближение.

Однажды наша связная встретила его на улице, попросила передать записку одному арестованному. Но он не отвечал, прошел мимо. Боится, должно быть, может, совсем продался.

- А что, если попробовать еще раз? Ведь он все-таки наш, русский. Может, осмелеет...

Шерстнев опять помолчал и погладил бороду.

- Рискованно. Согласится, а сам предупредит гестапо. Загубим людей.

- А если не освободим Лещевского, преданного нашему делу человека загубим... Да, может, и еще когонибудь удалось бы вызволить.

- Ну конечно, - согласился Тимофей. - Я ведь все понимаю. Дадим знать Корню. Если даст "добро", то попытаемся...

Шерстнев рассказал Алексею городские новости.

И главная из них - пропажа заместителя начальника гестапо Курта Венцеля.

- Представляешь, человек как в воду канул, - весело говорил Тимофей. В гестапо паника! В полиции тоже! Куда он делся, делают вид, что не знают.

Но все-таки слух идет, что он натолкнулся на какуюто засаду и его то ли убили, то ли похитил кто-то из наших. Корень что-то знает, но помалкивает, как всегда.

Заметив на лице Алексея усмешку, Тимофей умолк, затем перевел взгляд на Готвальда. Тот тоже улыбнулся.

- Чего ухмыляетесь? - подозрительно спросил Шерстнев. - А у вас в отряде ничего не слышно об этом?

- Да поговаривают, - как бы нехотя буркнул Алексей и, уже будучи не в состоянии сдержаться, расхохотался.