Новая Земля

Все, что стряслось с Ильей в последние часы, было в его жизни ураганом, не оставившим своим смертельным дыханием камня на камне. И как человек после стихийного бедствия, Илья не знал, что делать, как жить, куда кинуться, у кого вымаливать защиту и помощь или же кого самому оберегать, кого поддерживать. Ему нужно было время, которое сильнее и могущественнее любого человека и даже всего человечества, которое может лечить, утешать, останавливать все, что можно остановить, созидать или разрушать. Время сильнее.

Когда Илья открыл дверь своей квартиры, услышал грубые, властные голоса и вспомнил, как утром в школе Надежда Петровна, вытягивая в трубочку свои губы, сказала ему, что вечером возможен рейд директора школы по квартирам нерадивых учеников. Илья услышал голос Валентины Ивановны, но страх не вздрогнул в душе. Безучастно вошел в зал и опустился на стул.

Все удивленно посмотрели на Илью.

Он как-то равнодушно увидел слезы в глазах матери, красного, агрессивно насупленного отца, гневно взметнувшую брови Валентину Ивановну, сонноватую Надежду Петровну, худощавую, почему-то покрасневшую Марину Иннокентьевну, двух-трех одноклассников-активистов, которые с солидарным умыслом не смотрели на Илью. Он случайно взглянул направо, и его сердце нежно обволокло - увидел большую репродукцию картины Левитана "Над вечным покоем".

Валентина Ивановна как будто опомнилась ипродолжила:

- Вот, вот оно - молодое поколение, наша смена и опора! - указала она пальцем на Илью и предупреждающе посмотрела на шептавшихся активистов. Распоясалась молодежь! В бараний рог ее скрутить? - Валентина Ивановна серьезно задумалась. Вздохнула: - Нет! Чегодоброго, пошвам затрещит. В лагеря сгонять и перевоспитывать через пот? Нет! Не та у нынешних закалка, как у нас. Добром? Нет, нет. нет! Даже и не заикайтесь мне об этом. Никакого добра наши деточки не понимают. Так что же делать? Может, вы, Илья Николаевич, подскажете нам? - усмехнулась Валентина Ивановна.

Но Илья, казалось, не слушал директора. Он внимательно смотрел на картину и глубоко, печально задумался - так задумался, отстранился ото всех и всего, что не замечал, как собравшиеся удивленно, даже испуганно посмотрели на него, ожидая ответа.

Картина поразила и увлекла его неожиданно открывшимся новым, захватывающим значением: "Как они не видят и не понимают, что прекраснее и разумнее ничего не может быть, чем жизнь в этом вечном покое? В нем нет этой пошлой, гадкой возни, которой жил и живу я, жили и живут они. Там - вечность и покой. Там не надо краснеть и лгать, там нет добра и зла, а то, в чем хочется оставаться вечно. Я хочу туда! Бежать! Здесь плохо, неуютно. Как Валентина Ивановна этого не понимает, и часто краснеющая Марина Иннокентьевна?.. Беги!"

Илья встал и, слепо наткнувшись на дверной косяк, выбежал из квартиры.

Он бродил по городу и думал.

Ночью пришел домой - не спавшие родители бросились к нему. Николай Иванович, безбожник, тайком перекрестился и подумал: "Спасибо, Боженька: живой мой мерзавец". А вслух грозно сказал:

- Ты где же шлялся? Мы с матерью столько времени пробегали и проездили по Иркутску,

во всех моргах и больницах побывали. Что же ты, гаденыш, измываешься над нами? - Намотал на свою серую большую руку сыромятный, лоснящийся от долгого ношения ремень.

Илья крепко взял другой конец ремня и страшно сказал:

- Только попробуй ударить - уйду навсегда.

Мария Селивановна плакала, но не забывала, что нужно крепко стоять между мужем и сыном.

Илья широким шагом прошел в свою комнату прямо в обуви, чего раньше никогда не позволялось в доме Николая Ивановича. Но он не произнес ни звука, а тяжело присел на стул. Мария Селивановна примостилась рядом и тихонько сказала, как будто только ее мысли говорили:

- Быть беде, чую сердцем, отец.

- Молчи, мать, - непривычно тихо вымолвил он и склонил лысеющую, встрепанную голову низко-низко.

Илья, распластавшись, лежал на кровати и с оторопью вспоминал прошедший день.

В сумерках серого раннего утра вошла к нему мать, и сын притворился спящим. Она постояла над ним, медленно перекрестила, вышла.

Он долго, не шелохнувшись, пролежал в темноте своей теплой, уютной комнаты. Город заглядывал в его окно светящимися глазами, - Илье мнилось, что весь мир зорко присматривается к нему, чего-то ожидая. Он вспоминал сумрачное левитановское небо над старой часовней, думал, отчего же так долго, сильно живет в нем эта картина, не уходит, не пропадает, как другие, а ширится, наливается плотью и духом какого-то нового и пока еще мало понятного для Ильи чувства. Раньше, когда она разглядывал знаменитые полотна, ему хотелось так же заразительно и всепонятно, как делали великие, большие художники, писать и рисовать. Теперь в нем жила только "Над вечным покоем", но не писать и рисовать его тянуло, а - жить так, дышать воздухом вечного покоя, быть может, поселиться возле старой часовни и стать лучше, чище.

Илья порывисто встал. Быстро, нервно прошелся по комнате, взял карандаш, плотный лист белой бумаги и, на секунду замерев, стал рисовать. Он час или больше пунктирно, нервно метал по листу карандаш, отскакивалвсторонуиогненными глазами, представлялось, пытался прожечь рисунок. Потом подбежал к нему, смял, разорвал в клочья и закрыл ладонями лицо. Но через мгновение схватил с полки стопку последних рисунков и акварелей, быстро, резко грубо перемахнул лист за листом и брезгливо оттолкнул.

- Пошлость, пошлость! - шептал он. - Я погиб как художник. Все мелко, надуманно. Что со мной стряслось? Почему так быстро улетучились из меня талант, доброта, любовь? Как мне жить дальше? А может - незачем?

Он вынул из-за шкафа работы матери, долго их разглядывал и почувствовал, что они освежали его.

- Как я мог смеяться над ее живописью?

Как проткнутый, сдуваемый шар, Илья медленно и неохотно опустился на подушку. На него накатилось равнодушие, придавило последние угольки метавшихся мыслей, и они, устав за день, вечер и ночь от ударов, взрывов и резких поворотов, покорно уснули.

25

Утром мать сказала Илье:

- Сын, слышишь, мы с отцом ночь глаз не сомкнули, а все думали: не в охоту тебе учение, а чего же придумать? И так, сынок, крутили, и этак, и ругнулись грешным делом маленько, а решили вот что: иди-ка ты, Илья, к отцу на завод. Будешь плакаты писать или послесарничаешь до армии, а? Что теперь убиваться нам всем, коли тебе учеба в голову не лезет? И без нее проживешь. Янеоченьграмотная, ноничего, жива-здорова. Да и отец несилен в грамоте. Так я, отец, говорю?

- Так, мать, так, - хрипло отозвался, вздохнув, Николай Иванович, похрустывая пирожком. - У меня что, восемь классов да ремесленное, а ничего, помаленьку работаем. Чего, сын, молчишь?

Илья механически прикасался губами к стакану, но не было ясно, пьет ли он чай; о пирожке совсем забыл.

Илья вымолвил "да", но под испуганным взглядом родителей сам чего-то испугался, его губы повело жалкой улыбкой. "Как просто и понятно живут мама и отец, - ласково подумал он. - Им кажется, что стоит малевать плакаты - и заживу я хорошо. Но куда свою душу запихну, спрячу?"

- Что же ты молчишь? - дотронулась до его плеча, как до горячего утюга, мать. - Пойдешь к отцу на завод?

Илья взглянул на мать и отца и неожиданно ему подумалось, как он мог очутиться рядом с этими простыми, незатейливо принимающими жизнь людьми, да к тому же они его мать и отец. Он остро осознал: как чист, светел и прост их жизненный путь и как грязна, темна и даже изогнута его дорога жизни, которая еще толком и не началась.

Вздохнув, Николай Иванович ушел на работу. Илья, чтобы не оставаться с матерью один на один, выскользнул следом. Но в школу не пошел, а бездумно помялся возле дороги, зачем-то наблюдая за автомобилями, которые сигналили, взвизгивали, разгонялись; наблюдал за людьми, которые шли, бежали, стояли, размахивали руками, - и все это показалось ему таким скучным и ненужным, что невыносимо было видеть. Он пошел, в сущности никуда, прямо, прямо по улице. Вскоре набрел на ангарский мост и зачем-то приостановился посредине, облокотившись на черные сажные перила.