Страница 2 из 3
- Валя, - сказал он мне простецки, - говорят, ты на своем чердаке скребешь что-то. Зайди-ка завтра. Поговорим.
Я принес ему разбухшую от усердия рукопись. Андрей Александрович листанул одну страницу, другую, третью. Почитал, хмыкнул. Сразу же что-то зачеркнул. Потом нажал кнопку звонка на столе. Явился секретарь редакции поэт Миша Бернович.
- Вот этого доходягу, - показал на меня редактор, - мы будем издавать, давайте сразу заключим с ним договор с выплатой ему аванса, а то он уже, кажется, основательно подзабыл, как выглядят денежные знаки достоинством в десять рублей.
Так появился на свет Божий роман "Океанский патруль", и я посвятил его памяти моих друзей - юнг, павших в боях с врагами за Родину. Хржановский же был и редактором этого романа - весьма оригинальным! Однажды, когда я написал что-то не так, как надо, он без лишних разговоров треснул меня в ухо. Я, развернувшись, отвечал ему примерно тем же приемом. Мы сцепились в жестокой борьбе за свет истины в храме искусства! Вокруг нас с грохотом летали столы и стулья, вихрем кружились по комнате страницы моего первого литературного детища. (Замечу, что мой протеже был Заслуженным мастером спорта СССР, а потому читатель может и сам догадаться, что моего авторского самолюбия редактор не пощадил.)
- Итак, на чем же мы остановились? - спросил он меня потом, прикладывая пятак к потухшему взору.
- Кажется, на этой вот фразе, - почтительно ответствовал я ему, ощупывая, кстати, сильно помятые ребра.
После такой интенсивной работы над словом мы полюбили друг друга! Андрей Александрович был замечательный человек, и я ему за многое благодарен. Он был не только редактором, но и наставником. Помню, как-то я зашел к нему в кабинет, а у него на столе учебник по парашютному делу. Зная, что прыгать с парашютом он не собирается, я наивно спросил:
- А зачем вам это?
- А затем, - отвечал он мне, - что тебе, братец, тоже не мешает изучить парашютное дело. Пишущему следует знать обо всем: о работе сердца, о токах Фуко и вивисекции, тайнах дипломатии и сортах пшеницы. Ты можешь похвастать знаниями?
- Нет, - скромно сознался я.
- А тогда не задавай идиотских вопросов.
Этот разговор я крепко запомнил и тогда же стал собирать библиотеку по всем отраслям Знаний Человечества - такую, которая могла бы дать немедленный ответ на любой мой вопрос. Сознаюсь, что после выхода в свет "Океанского патруля" я стал лишь автором одной книги, но писателем - увы! не сделался. Требовались еще долгие годы труда и постоянной учебы - ведь я самоучка, а потому мне надобно учиться ежедневно, что я и делаю на протяжении всей жизни. Это вошло в привычку. Как наркоман неспособен жить без дозы наркотика, так и я делаюсь размагниченным, если в какой-либо из дней не впрысну в себя хорошую дозу полезной и новой для меня информации.
Из старых писателей я сохранял давнюю прочную любовь к Герцену, Салтыкову-Щедрину и Глебу Успенскому, которых частенько перечитываю. Из советских романистов высоко ставлю Александра Малышкина, которого М. Горький назвал "совестью нашей литературы": так писать, как написаны Малышкиным романы "Севастополь", "Люди из захолустья", - это для меня пока что недосягаемая мечта.
Очень большое влияние на меня как на литератора оказала (и продолжает оказывать) русская классическая живопись. Музеи научили многое понимать, а картины обострили мой глаз. Кстати уж сознаюсь, что никогда не был поклонником новейших тенденций в искусстве: все эти Кандинские, Шагалы, Ларионовы и Пикассо - для меня они пустой звук (в этом я остаюсь глубоко "консервативен"). Но зато не могу представить себе, как бы я писал свои исторические романы, не пережив множества восторгов над полотнами прошлого - от Антропова до Репина, от Рокотова до Борисова-Мусатова, от Левицкого до Сомова, от Тропинина до Кустодиева. Я умышленно остановился на живописи и еще раз подчеркиваю, что живопись взаимосвязана с литературой, а пишущему об истории просто немыслимо пройти мимо картин старой русской жизни.
Но впечатления походной юности еще не угасли во мне, и через многие мои романы, гудя турбинами, прошли эскадренные миноносцы. Разрубая крутую волну и отбрасывая клочья дыма из косо поставленных труб, эсминцы прошли, как живые герои, - гневные, залихватские, всесокрушающие. Кажется, их больше не строят - они отжили свой бравурный век.
Перефразируя слова Есенина, скажу о себе так:
Я последний поэт эсминцев.
И вот опять, будто унося на крыльях частицу моей судьбы, молодой крепкозубый пилот поднял в черное небо совершенную машину. Я не скрою, читатель, что охотно поменялся бы с ним местами: пусть он сядет за стол, а я, как в дни юности, снова возьмусь за штурвал.
Ладно. Продолжим. Об истории.
Ко мне обращен вопрос московского корреспондента: В ЧЕМ Я ВИЖУ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНИСТА В ПЛАНЕ ПОЛИТИЧЕСКОМ И ИДЕЙНО-ВОСПИТАТЕЛЬНОМ?
Мой ответ складывается так (цитирую дословно):
"Роль исторической романистики в развитии народа читающего, и много читающего, каким является наш народ, - колоссальна! Исторический роман обязан воспитывать читателя в духе осмысленного патриотизма, ибо нельзя быть патриотом сегодняшнего дня, не опираясь при этом на богатейшее наследие наших предков. Знание прошлого Отечества делает человека богаче духом, тверже характером и умнее разумом. История воспитывает в нем необходимое чувство национальной гордости! История требует от нас и уважения к себе, как и дедовские могилы, а культура народа всегда зависима от того, насколько народ ценит и знает свое прошлое. Сравнивая прошлое с настоящим (и делая выводы на будущее), читатель должен знать, что наше государство не имело блаженных времен, а жизнь русского народа всегда была сопряжена с преодолением неслыханных кризисов. Летом 1941 года мы выстояли еще и потому, что нам в удел достался дух наших предков, закаленных в прошлых испытаниях."
Читатели меня иногда спрашивают: "Скажите, а как же от моря вы пришли к истории?"
Ответ на это дает опять-таки война, вернее, не сама война, а возникшее после войны желание узнать прошлое тех близарктических мест, которые пришлось отстаивать с оружием в руках.
От чисто любительского интереса к истории Русского Севера я закономерно перешел к изучению нашей общей истории.
С большой робостью я садился за свой первый исторический роман "Баязет". Тут я понял всю заманчивую сложность этого дела. Пишущий о современности не задумывается сажать своих героев за стол, поить их чаем и кормить бисквитами; он живет среди своих героев, и потому их привычки - это его привычки. Совсем иное дело в историческом романе! Сказать, что герои сели пить чай - это значит ничего не сказать о чаепитии. Ведь сразу возникает масса вопросов: был ли у них чайник? как заваривали чай? из чего пили? с сахаром или без сахара?.. Вот на таких исторических мелочах романист чаще всего и спотыкается.
Как бы то ни было, в самый разгар работы над "Баязетом" я женился. Накануне свадьбы Вера Панова, знавшая мою невесту как партнершу по преферансу, позвонила ей по телефону:
- Вероника, - встревоженно спросила она, - неужели это правда, что вы решили стать женою Валентина Пикуля?
Вероника созналась, что решилась на этот отчаянный шаг.
- Ну, тогда вы смелая женщина! - поздравила ее Панова.
"Смелая женщина" взяла на себя все жизненные заботы, чтобы я мог писать, ничем не отвлекаясь. Сейчас я уже не представляю, как бы я мог работать, если бы рядом со мною не было Вероники (и я ведь недаром посвятил ей свой двухтомник "Слово и дело", самый сложный роман, самый трудный). Странно, но мой "Баязет" попал на рецензирование именно Вере Пановой, и она дала о нем положительный отзыв. Знала бы Вера Федоровна, как много это для меня значило! Ведь я и сам понимал, что "Океанский патруль" - это лишь проба пера, а именно с "Баязета" я начинаюсь как исторический романист.
В работе над коротким романом "Париж на три часа" (о заговоре генерала Мале) я долго бился над первой фразой, пока не отыскал той, какая нужна: "Один император, два короля и три маршала с трудом отыскали себе для ночлега избу потеплее."