Страница 1 из 26
Пекуровская Ася
Механизм желаний Федора Достоевского (главы из романа)
Ася Пекуровская
Механизм желаний Федора Достоевского(главы из романа)
Предисловие
Kогда авторский текст, по опасению его сочинителя, реальному или мнимому, грозит выпасть из общей колеи и оказаться, фигурально выражаясь, в радиусе костра читательской инквизиции, смекалистый автор бросает для спасения своего сочинения огнеупорный мостик, евфемистически прозванным "предисловием". Однако, сам являясь первым читателем и первым инквизитором, сей предприимчивый автор может наскочить, в ходе своего подвижнического труда, на огневицу собственных амбиций, надежд и страхов. Говорят, что одно только ожидание читательского суда, так сказать, симулякра Страшного Суда, приравнивается по эффекту извержению огнедышащих лав, в преддверии ожогов которых авторские амбиции, надежды и страхи могут оказаться перемещенными в подсознание, традиционно не поддающееся описанию и учету.
Истории известно, как один сочинитель, трогательно чувствительный к оттяжкам, наносимым на его выпуклые поверхности шпицами и рутенами "ученических отметок", изобрел для своих коллег-сочинителей нечто вроде пятнадцатого класса табели о рангах. А когда на его дюжих плечах вдруг засверкал обер- церемониймейстерский погон, то есть когда у него отпала необходимость колесить по улицам своего Петрополиса, многократно используя один трамвайный билет, ему стало невдомек, что он всего лишь удовлетворил определенной читательской потребности. Но что могло произойти с читателем, призванным доказать, что одно и то же произведение может быть расцененным как тривиальность сегодня и как шедевр завтра? Неужели один и тот же читательский круг, глядя одними и теми же глазами на одного и того же автора, может сегодня поплевывать на него с высоты монастырской колокольни, а в другой исторический момент уже тесниться вокруг его нерукотворного памятника? Вопрос этот, хотя и не составляет величины водного бассейна Тихого океана, все же не легко поддается охвату.
Надо полагать, что чем оригинальнее писательская идея, тем настоятельнее задача сделать ее доступной как для себя как автора и как читателя, причем, понятие настоятельности задачи не исключает принципа "цель оправдывает средства". Джиамбаттиста Вико когда-то придумал нечто, что ему представлялось как "новая наука" о происхождении социальных институтов. Конечно, вначале он преподавал риторику в Неаполе, где и родился, в 40 лет сочинил труд по юриспруденции, который напечатали, в 51 предложил, по совокупности четырех напечатанных работ, себя в качестве главы кафедры юриспруденции, не прошел по конкурсу, бедствовал 6 лет и в 1725 году, то есть в возрасте 57 лет, впервые опубликовал свой фундаментальный труд, дав ему название "Принципы новой науки", звучащее по-итальянски еще более амбициозно. Судя по тому, что публикация не сохранилась для потомства, читатель церемонился с ней не долго, пустив ее в расход скорее рано, чем поздно. Пять лет спустя, то есть когда Вико уже достиг того, что в некоторых цивилизациях называется пенсионным возрастом, а именно 62 лет, он выпустил еще одну версию своего фундаментального труда, о которой известно, что она представляла собой практически новое произведение. В год смерти автора (1744) вышло третье издание того же опуса, принесшее ему посмертную славу как основателя герменевтического метода.
Что же заставило потомков Вико снова перечитать его magnum opus, уже признанный тривиальным не одним поколением читателей? И кому приписать магию такой трансформации из неинтересного автора в звезду первой величины? Как пишущий автор, ни на ком не проверивший своих мыслей, мог сражаться за признание читателя? Мне напомнят, что опус Вико был напечатан трижды, будучи каждый раз переписанным и обдуманным заново. Но как сочинитель, нацелившийся завоевать мир из темного угла, мог найти путь к читателю, привыкшему зевать, не осилив первой страницы неизвестного автора? Полагаю, что Вико пожелал сразить читателя новизной, выбрав наисложнейший путь из всех возможных. Начиная со второй версии, труд получил такое название: "PRINCIPI DI SCIENZA NUOVA DI GIAMBATTISTA VICO D'INTORNO ALL COMMUNE NATURA DELLE NAZIONE" или "Принципы новой науки Джамбаттиста Вико, касающиеся общей природы наций". Следы авторской правки замечены в том, что термины, добавленные после провала первого издания, а именно, "природа" (от лат. "natura"), "нация" (от латинского "natio") и "народы" от латинского ("gens","gentes") оказались этимологически восходящими к одному и тому же понятию "рождения", по итальянски "nascita".
Получалось, что мандат на создание "новой науки" был предьявлен уже в заглавии книги, причем, предъявлен не только на само сочинение, но и на новый метод, являющийся генетическим в отличие от привычного телеологического, идущего от Аристотеля. Но и первую главу, служащую одновременно и "объяснением" метода, и "предисловием" к тексту, Вико построил не без учета ожиданий непросвещенного читателя. Глава является комментарием к картинке, которая выглядит простой иллюстрацией. Но иллюстрацией к чему? В картинке была отражена некая реальность, при интерпретации которой выявлялись мифологические сюжеты, восходящие как к более давней реальности, то есть к реальности, которую мог иметь или не иметь в виду автор картинки, так и к той реальности, на языке которой картинку представлял своему воображению интерпретирующий ее читатель. Таким образом, картинка, заключающая в себе набор старых и новых реальностей, старых и новых читательских перспектив, оказывалась метафорой для герменевтического метода, явившегося новой реальностью. Круг замыкался.
Картинкой, выбранной Вико, было табло Кебета Фиванского, в котором предположительно мифологизировалась история зарождения моральных институтов. Не исключено, что автор табло являлся тем философом, с которым Сократ вел диалог о бессмертии души за несколько часов до смерти, защищая идею вечного возврата. Герменевтический дискурс Вико тоже был построен по методу, предполагающему вечное возвращение. Хотя рождение гражданских институтов и было сведено к ряду принципов, универсальных для всех наций (религии, браку и захоронению умерших), ключевым в "новой науке" было слово "ricorso", возможно, заимствованное у Платона, но в новом значении "поэтической мудрости". В чем могла заключаться поэтическая мудрость ("ricorso"), восходящая к принципу "возвращения" к первоначальному "курсу" ("corso") истории и ему тождественная? В реинтерпретации прошлого за счет настоящего, а настоящего с учетом прошлого, или апелляции настоящего и прошлого друг к другу. Не исключено, что наш современник, Мишель Фуко, предпославший своей археологии гуманитарных наук ("Les mot et les choses") интерпретацию картины Веласкеса, повторил опыт Джамбаттисты Вико. Проблему того, повторил ли Фуко опыт Вико по совокупности сходных проблем или в силу уникального собственного опыта, представляю читателю решить самому. Скорее всего, у Фуко, в отличие от Вико, было больше уверенности в том, что его труд не будет расценен как тривиальность.
Но к кому мог возвращаться Вико, если не к собственному опыту?
Д.И. Писарев однажды "объявил" читателям, что ему "нет дела" до "личных убеждений автора", включая даже те, "которые автор старался, быть может, провести в своем произведении". Однако неакцентированным в позиции Писарева могло оставаться его собственное желание отмежеваться от позиции В.Г. Белинского, который, наоборот, настаивал на важности "личных убеждений автора". И вот Д.И. Писарев открыто вознамерился вынести суждение о тексте сочинителя, закрыв глаза на его убеждения. Но разве о самом Писареве, авторе нового суждения, нельзя сказать, взглянув на дело читательскими глазами, что под видом отказа от авторской позиции Писарев предложил лишь другую авторскую позицию, тем самым подменив позицию "автора" позицией лучшего автора, себя? И тут возникает вопрос. Разве Писарев мог быть свободен от опасений по части собственной авторской позиции? Ведь при очевидном несовпадении его "убеждений" с убеждениями читателей В.Г. Белинского, признания которых он искал, его ждало, по меньшей мере, читательское непризнание. Не значит ли это, что посредством вынесения за скобки "личных убеждений" всякого автора Д.И. Писарев мог добиться сокрытия собственных убеждений? Нужно ли говорить, что рано или поздно и у Писарева нашлись читатели, которые, пронзив своим жалом скрытые мотивы автора, утопили в бочке меда/ложке дегтя и его контракт с самим собой. И тут дошла очередь до меня.