Страница 48 из 49
После сего отправился я в г. Тулу, где и вручил отношение Вашего Сиятельства Господину Исправляющему должность Начальника Тульской губернии. Сейчас же была отправлена эстафета к Исправнику и Становому Крапивенского уезда о прибытии в г. Тулу, чтобы ехать вместе со мной в имение Графа Толстого Ясные-По-ляны...
По прибытии в село Ясные-Поляны оказалось, что у Графа Толстого проживают в имении 9 молодых людей, все имеющие виды на жительство. Все они занимаются обучением грамотности в школах.
Приступив затем к осмотру всех бумаг, ничего предосудительного не оказалось. В доме Графа Толстого, устроенном весьма просто, по осмотре его не оказалось ни потайных дверей, ни потайных лестниц, литографных камней и станков тоже не оказалось. С посторонними Граф Толстой держит себя очень гордо и вообще восстановил против себя всех помещиков...
Обращение его с крестьянами чрезвычайно просто, а с мальчишками, учащимися в школах, даже дружеское.
По прибытии моем в Москву я все обстоятельства этого дела передал словесно Г. Московскому Военному Ге-нерал-Губернатору и получил приказание отправить Михаила Шилова к Приставу городской части Г. Шляхтину.
Полковник Дурново
Его Величеству Государю Императору
Александру II
Ваше Величество!
6-го Июля Жандармский Штаб-Офицер в сопровождении земских властей приехал во время моего отсутствия в мое имение. В доме моем жили во время вакации мои гости, студенты, сельские учителя мирового участка, которым я управлял, моя тетка и сестра моя. Жандармский офицер объявил учителям, что они арестованы, потребовал их вещи и бумаги. Обыск продолжался два дня; обысканы были: школа, подвалы и кладовые. Ничего подозрительного, по словам жандармского офицера, не было найдено.
Кроме оскорбления, нанесенного моим гостям, найдено было нужным нанести то же оскорбление мне, моей сестре и моей тетке. Жандармский офицер пошел обыскивать мой кабинет, в то время спальню моей сестры. На вопрос о том, на каком основании он поступает таким образом, жандармский офицер объявил словесно, что он действует по Высочайшему повелению. Присутствие сопровождавших жандармских солдат и чиновников подтверждали его слова. Чиновники явились в спальню сестры, не оставили ни одной переписки, ни одного дневника непрочитанными и, уезжая, объявили моим гостям и семейству, что они свободны и что ничего подозрительного не было найдено. Следовательно, они были наши судьи и от них зависело обвинить нас подозрительными и несвободными...
Я считаю недостойным уверять Ваше Величество в незаслуженности нанесенного мне оскорбления. Все мое прошедшее, мои связи, моя открытая для всех деятельность по службе и народному образованию и, наконец, журнал, в котором выражены все мои задушевные убеждения, могли бы без употребления мер, разрушающих счастие и спокойствие людей, доказать каждому интересующемуся мною, что я не мог быть заговорщиком, составителем прокламаций, убийцей или поджигателем. Кроме оскорбления, подозрения в преступлении, кроме посрамления во мнении общества и того чувства вечной угрозы, под которой я принужден жить и действовать, посещение это совсем уронило меня во мнении народа, которым я дорожил, которого заслуживал годами и которое мне было необходимо по избранной мною деятельности - основанию народных школ.
По свойственному человеку чувству, я ищу, кого бы обвинить во всем случившемся со мною. Себя я не могу обвинять: я чувствую себя более правым, чем когда бы то ни было; ложного доносчика я не знаю; чиновников, судивших и оскорблявших меня, я тоже не могу обвинять: они повторяли несколько раз, что это делается не по их воле, а по Высочайшему повелению.
Для того, чтобы быть всегда столь же правым в отношении моего Правительства и особы Вашего Величества, я не могу и не хочу этому верить. Я думаю, что не может быть волею Вашего Величества, чтобы безвинные были наказываемы и чтобы правые постоянно жили под страхом оскорбления и наказания.
Для того, чтобы знать, кого упрекать во всем случившемся со мною, я решаюсь обратиться к Вашему Величеству. Я прошу только о том, чтобы с имени Вашего Величества была снята возможность укоризны в несправедливости и чтобы были ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени.
Вашего Величества верноподданный
Граф Лев Толстой
(Из письма князя Долгорукова - начальнику Тульской губернии Драгану П. М.)
...Государь Император изволил получить от помещика Тульской губернии Графа Толстого всеподданнейшее письмо относительно обыска в Июле месяце, произведенного в имении его "Ясная Поляна".
Мера эта была вынуждена разными неблагоприятными сведениями на счет лиц, у него проживающих, близких его с ними сношений и других обстоятельств, возбудивших сомнение, однако Его Величеству благо-угодно, чтобы помянутая мера не имела собственно для Графа Толстого никаких последствий.
Уведомляя Ваше Превосходительство о такой Высочайшей воле, к надлежащему исполнению и представляя Вам сообщить оную Графу Толстому при личном с ним свидании, прошу Вас вместе с тем передать Графу, что если бы он во время пребывания Полковника Дурново в "Ясной Поляне" находился там лично, то он, вероятно, убедился бы, что Штаб-Офицеры Корпуса Жандармов при всей затруднительности возлагаемых на них поручений стараются исполнить оные с тою осторожностью, которая должна составлять непременное условие их звания.
Примите, Милостивый Государь...
Эпилог
Над Москвой пылало августовское закатное солнце.
Во дворе Сущевской полицейской части вокруг крытой повозки толпились солдаты.
Конвойный офицер еще раз оглядел опасного государственного преступника, которого ему предстояло везти в далекую Сибирь. Это был невысокий человек в арестантской шинели, длинной, до пят, с цепями на руках и ногах. Острый, хищный носик его был слегка вздернут, маленькие глаза посверкивали из-под бровей, тонкие губы насмешливо сжаты, пышные бакенбарды казались красными от закатного солнца и празднично сверкали. Он медленно осмотрел свой конвой и удовлетворенно кивнул, будто обрадовался, что вот, мол, честь какая, сколько народу собралось...
"Эх, - тоскливо подумал конвойный офицер, - какие муки мне предстоят, какая дорога дальняя, а все из-за кого! Чтоб ты сгинул, проклятый мошенник!.."
Конвойный офицер был высок ростом, тощ, большенос и черен. Он приблизился к арестанту и тронул его за плечо, но тут же отпрянул, испуганный душераздирающим воплем.
Арестант. Амадеюшка! Да как же это ты? Вот сетребьен... Ну, брат, а я-то думал - тебя волки съели... (Радостно плачет.) А это ты...
Офицер. Ладно, не дури, стой смирно...
Арестант. Амадеюшка, господин Гирос... Аи не признали? Ваше благородие, ты меня не признал, а ведь это я, пуркуа...
Офицер. Какой Гирос? Какие волки?.. Чего прикидываешься?
Арестант. Да нечто я не вижу? Грек, итальянец... Дал бы я тебе денег, да все у Лёвушки остались... Помнишь Левушку, ваше благородие?
Офицер. Не придуривайся, тебе говорят... Пора вроде...
Арестант (сникнув). Теперь куды ж?
Офицер. Теперь в Сибирь, на каторгу.
Арестант. Значит, мне одному платить?
Офицер. А кому же еще?
Арестант. Амадеюшка, али я тебе добра не хотел?
Офицер. Эй, трогай! Пошли... Чтоб ты сгинул, проклятый мошенник!..
И тут же арестантская шинель медленно сползла с плеч преступника, и все увидели, что на нем клетчатые панталоны цвета беж и сюртук из коричневого альпага, обшитый по бортам коричневою же шелковой тесьмой.
Каторжник слегка пошевелил руками, переступил едва заметно и, цепи, словно устав под собственной тяжестью, легко соскользнули на землю.
- Постой! - тоненьким голоском, полным отчаяния, закричал офицер. Погоди! - И закрыл лицо руками...
- Вот теперь хорошо, - сказал преступник. - Мерси... - И сложа на груди руки, вытянулся весь, застыл на мгновение и вдруг начал медленно подниматься в воздух, все выше, выше и полетел легко и свободно, не меняя торжественной позы, с едва заметной благостной улыбкой на устах, озаренный пламенем заката, все выше, выше, пока не превратился в маленькую красную точку и не исчез совсем в сумеречном небе.