Страница 43 из 49
При нем находится человек в качестве курьера, посылаемый часто по трактам к Москве и Харькову.
Находя по настоящим обстоятельствам сведения эти весьма важными и признавая необходимость удостовериться, в какой степени оные справедливы, я предписываю Вашему Высокоблагородию отправиться в Тульскую губернию и сделать надлежащее дознание по сему предмету при содействии местных чиновников, о назначении которых предлагаю обратиться к Начальнику губернии Генерал-лейтенанту Дарагану, предъявив прилагаемое мое отношение за No 1595 и доложив ему словесно о поручении, на Вас возлагаемом по окончании же сего дознания, если по оному откроется что-нибудь противозаконное, передать виновных в распоряжение Полиции и довести о том до сведения подлежащего Начальника губернии для производства формального следствия, при котором поручаю Вам находиться со стороны Корпуса Жандармов.
О последующем я буду ожидать донесения Вашего Высокоблагородия.
Генерал-Адъютант Князь Долгоруков Верно: Колл. Секретарь В. Покровский
13
Когда поздний вечер наконец растворился, отцарствовал, отшуршал, а на смену неумолимо приблизилась полночь с прохладой и росой; когда птицы отшумели, укладываясь на покой, и теперь уже спали и только случайный стон какой-нибудь из них напоминал, что это вокруг все же живое царство; или внезапно последний обезумевший соловей начинал свои неуместные в июле трели, но тоже испуганно смолкал; когда даже волки, сытые и потому полные благородства, отсиживались неизвестно где, - вот тогда в невозможной тишине, в первозданном безмолвии, вдруг послышались далекие бубенцы, которые все приближались, приближались, сливаясь в чудный хор меди и серебра, и на слабо освещенной молодым месяцем дороге показалась почтовая тройка. Она вынырнула из-за поворота, вздымая то ли пыль, то ли клубы ночного тумана, призрачная, меняющая формы, плоская, словно детский рисунок, влекомая странным чудовищем со множеством ног, никем не понукаемым, не погоняемым. За нею следом появилась вторая, за второй - третья, и все они понеслись дальше, оставив за спиной уснувшую, разморенную июлем Тулу.
Кто находился в этом странном поезде и находился ли кто, различить было невозможно, пока наконец, верстах уже в двух от Ясной Поляны, первая тройка не остановилась. Остальные тотчас остановились тоже, и из первой кареты сошел на пыльный тракт маленький человечек и отер худенькую шею кружевным платком. Он был в белом мундире и так узок в плечах, что эполеты казались крыльями. Лицо жандармского полковника Дурново разглядеть было трудно, однако длинные усы и большие грустные глаза угадывались весьма.
- Разомните ножки, господа, - сказал он приятным густым баритоном и засмеялся.
И тотчас из всех карет полезли, запрыгали, начали выкарабкиваться какие-то неведомые фигуры; в призрачном полночном свете нельзя было установить их числа, ибо они удваивались, утраивались, учетверялись, их было множество, и становилось все больше, и уже перевалило за сотню.
Полковник приложил палец к губам, и все слетелись к нему, словно железные пылинки к магниту.
Высоченный, костлявый и франтоватый, становой пристав Кобеляцкий обычно в таких случаях пригибался к самой земле, чтобы не пропустить ни одного слова, сказанного полковником, затем распрямлялся, подобно колодезному журавлю, и отходил на негнущихся ногах, благоговейно кивая головой. И на этот раз он изогнулся в три погибели, с вниманием вглядываясь в лицо маленького полковника, почти касаясь его носом. Но спо-собность запоминать услышанное была в нем, видимо, значительно слабее горячего желания быть полезным, ибо едва он распрямлялся и отходил прочь, как тотчас тайные страсти начинали бушевать в нем, и он застывал на месте, прислонившись к чему-либо, видя перед собой только столик, только под зеленым сукном, на котором, зловеще улыбаясь, замерла дама червей, и попутно мечтая о серебряной сабле, полученной из рук наследника-цесаревича.
Крапивенский исправник Карасев был толст, покладист и ленив, но сейчас находился в раздражении, потому что двое суток как был поднят с постели распоряжением губернатора и носился с маленьким полковником по Туле, а теперь трясся на почтовых и должен был поминутно выскакивать из кареты, бежать, выслушивать приказания, повторяя после каждого слова: "Так точно, ва-шескородие..."
И другие жандармы, и понятые, и прочив толклись вокруг Дурново, как мотыльки у огня, и перебирали ногами в вечном танце алчущих милостей.
И только один Михаил Иванович стоял чуть поодаль, с ужасом вглядываясь в сизый полночный мрак, где ему мерещились по обе стороны от дороги смутные очертания двух дубов, одного старого, а другого молодого, и особенно этот молодой терзал его душу, напоминая, как именно на нем, на его верхушке, тонкой, как рука ребенка, он прощался с жизнью в трескучую февральскую ночь. Тогда судьба была к нему, однако, милостива и не отдала его в волчьи лапы, так неужто теперь все рухнет, неужто отсрочка, которую он выбил в Петербурге и Москве, только отсрочка, а не вечный отныне праздник?
- Господа, - сказал маленький полковник, - дело предстоит нам нешуточное... - И по-суворовски поднял над головой руку в белой перчатке. Усердия не жалеть, живота не щадить! Враг хитер, да мы хитрее. Чтобы ни один колокольчик не звенел. Ворвемся внезапно. Шилову разведать подъезды. Подать сигнал. Все по местам!
Через несколько минут зловещий поезд двинулся в путь. Колокольчики молчали.
Михаил Иванович сидел во второй карете рядом со становым приставом Кобеляцким и крапивенским исправником Карасевым.
- Какой сигнал подать? - спросил Михаил Иванович.
- Петухом крикните, - шепотом сказал Кобеляцкий и спросил: - Как же вас угораздило впутаться в это предприятие? Вы что, действительно родственник их сиятельства?
- Ах, мон шер, - сказал Шипов тоже шепотом, - о каком сиятельстве вы рассуждаете? То есть вы, конечно, о князе, а ежели о графе Льве Николаевиче, то я тут и сказать вам ничего не могу, как меня все считают родственником, ровно у меня это на лице написано... Да рази ж я за него держусь? Вот он с крестьянскими ребятами нынче на кумысе прохлаждается. Я их сам, шерше ля фам, провожал, ручкой махал, а теперь, стало быть, вот... Мне это теперь пуще вострого ножа, но я их величеству присягал, а как же... Теперь я вроде бы их слуга... А вы, может, подумаете, что я ради себя пекусь?
- Чей слуга? - не понял пристав.
- Да их же, - пояснил Шипов.
- Ну, поехали, - засмеялся Карасев. - Чего это вы все объясняете? Сейчас прибудем, велим ухи из ершей сварить. У них в пруду ершей несметное число...
- Ерши в пруду не живут, - сказал Кобеляцкий. - А хотел бы я поглядеть, как граф дом свой содержит. У него, наверное, уж ежели вистуют, так уж вистуют... А вы что же это, любезный, родственника своего выдаете? Срам какой...
- Я присягу давал, - сказал Михаил Иванович. - Я ведь вам и говорю, как мне это ровно нож вострый, но уж коли я присягал, так куды ж теперь?
- Ну вот, поехали, - рассердился Карасев, - все объясняет и объясняет... Граф известно какой человек: затаился, гостей не жалует. Что-то там такое сочиняет. Я к нему, бывало, заезжал, так чтобы в комнаты ихние зайти, этого не случалось, не приглашали... А ерши у них ж и-вут.
"Мне бы, дураку, от кареты тогда не отказываться, - подумал Михаил Иванович, вспоминая Московскую дорогу и свой безумный марш. - Может, пил бы сейчас с графом кумыс али еще чего..."
- Караси - да, - сказал Кобеляцкий, - а ерши там не водятся. Да почему он вас стал бы приглашать? Что вы за птица?
- Ну, поехали, - обиделся Карасев, - птица... Я исправник, а не птица.
- А он граф.
- Вот сейчас в усадьбе-то и поглядим, какой он, граф...
Мягкая, расслабляющая рука коснулась Шилова, и ему не захотелось больше ни разговаривать, ни печалиться. После арестантских хором ночь казалась раем, сиденье в карете радовало, горькие мысли почти не посещали, лишь едва ощутимая тревога прорастала где-то в глубине: как оно там сложится, первое свидание с Ясной?