Страница 28 из 95
- Потому что я не тюфяк, но и не фанфарон, чтобы подставлять себя под удар там, где не надо,- ответил он.- Впрочем, нельзя утверждать, что я вышел без царапинки. Я лишился пальца - правда, по мнению профессиональных музыкантов, этот палец самый неловкий из всех, какими бог снабдил кисть человека, то есть безымянный, к тому же на левой руке, но все же он был частью моего тела, а его оторвало выстрелом, и вот его нет у меня, следовательно, я не совсем цел и никогда уже целым не буду.
Либуша посмотрела на его левую руку, которую он поднял, растопырив пальцы, и удивленно округлила глаза:
- Как это нет безымянного?
Взглянул на свою руку и Петр - и тотчас закрыл глаза и снова открыл, чтобы прогнать наваждение, но это не помогло: там, где уже добрых пятнадцать лет, а то и больше, если быть точнее, между мизинцем и средним пальцем зияла брешь, которая со временем несколько стянулась и уменьшилась, теперь как ни в чем не бывало торчал безымянный палец, живой и здоровый, в точности такой, каким был до своей гибели, даже со светлой полоской в том месте, где Петр носил когда-то алхимический перстень своего отца. Петр тронул этот свой безымянный палец большим пальцем - нет, не отвалился; попробовал щелкнуть им - щелкнул...
- Этого не может быть...- пробормотал он, но тут же волшебство рассеялось, все стало по-старому, безымянный палец исчез, и осталась от него та же брешь да белый неровный шрамик.
- Либуша, это плохие и опасные шутки,- сказал Петр.- Если вы знаете толк в тайных чарах и магических фокусах, оставьте их при себе.
На это она возмущенно спросила, о каких чарах и фокусах он толкует? Господин утомлен дальней дорогой и жарой, вдобавок выпил вина, вот и начались у него галлюцинации, а теперь, сам во всем виноватый, обвиняет славную невинную Либушу в недозволенном чародействе и в черной магии... Она просто поражена! Она-то считала Петра человеком образованным и просвещенным, а он - видали? - верит в колдовство и одобряет преследование и сжигание ведьм!
Петр вздохнул.
- Несколько дней тому назад,- медленно заговорил он с выражением терпеливости, какое придают каменным лицам святых изваяний,- познакомился я с неким жителем города Пассау; он жил и держал столярную мастерскую на улице, по которой стражники водили ведьм в пыточную и обратно. Зрелище это, в детстве его очень редкое, в последние годы стало до того частым, даже ежедневным, что он тронулся в уме и поджег свой дом, который, как все дома на той проклятой улице, уже невозможно было продать, никто не хотел покупать их. Потом взял он топор и пошел по свету бродячим плотником. Он совсем отощал от голода и нужды, но был счастлив, что не слышит больше воплей несчастных женщин. Эта война, Либуша, которая вам нравится и приносит вам прибыль, эта война виной тому, что фанатизм и суеверия расцвели таким пышным цветом, как никогда. Вы бросили мне -обвинение в том, будто я одобряю преследование ведьм,- но это такая чепуха, что я и опровергать ее не стану.
- Не станете, а сами опровергаете,- возразила Либуша,- да так, что чуть челюсть не свихнули. Вы, Петр, умеете красно говорить, но вы говорили бы еще лучше, если б думали, о чем говорите, и не давали бы волю языку. Вот вы проповедуете против глупости и суеверий, а сами верите в колдовство и магию.
- Я верю в то, что вижу собственными глазами. А мои глаза увидели на моей левой руке палец, который я потерял пятнадцать лет назад,- я видел его точно так, как мы во сне видим несуществующие вещи и разговариваем с умершими или как путники в пустыне видят вблизи города и оазисы, удаленные на тысячи миль. Не знаю, как вы это сделали, но думаю - вы вызвали у меня какое-то временное помрачение чувств, которое, быть может, объясняется совершенно естественным образом, но верно одно: этому фокусу вы обучились отнюдь не в иезуитской школе для девочек; вот почему я употребил эти слова - колдовство и магия.
- Как бы там ни было,- сказала Либуша,- но теперь уже вдвойне необходимо оставить вас здесь заложником до утра, ибо если я допущу, чтобы вы там, в распивочной, раструбили не только о том, что я женщина, но еще и о моих чародейных способностях,- бедной, беззащитной Либуше пришел бы верный конец.
- В таком случае мне остается сделать вот что.- С этими словами Петр вытащил шпагу из ножен, висевших на спинке стула, и положил ее вдоль стыка обеих кроватей.- Так в подобных же ситуациях делалось в рыцарские времена. Под защитой рыцарского меча дева спит рядом с рыцарем в большей безопасности, чем если бы она ночевала в монастырской келье.
- Я не дева, а вдова, и это не меч, а колющее оружие,- заявила Либуша.- Но ничего, вы мне нравитесь, и намерения у вас добрые. Доведите же до конца роль галантного мужчины и отвернитесь ненадолго, чтоб я могла приготовиться ко сну.
Петр послушно отвернулся и потому не видел, как Либуша бросила в его недопитый бокал крошечный шарик, отчего вино зашипело, и шарик растворился.
- Ку-ку! - воскликнула она потом, как кричат, играя в прятки.
Теперь она была в одной деревенской груботканой ночной рубахе, закрывавшей ее всю от горла до пят. Ее босые ступни, видневшиеся из-под подола этого одеяния, маленькие и розовые, казались детски беззащитными.
- Я смешная, правда? - сказала она, подходя вплотную к Петру.
- Смешон я, если мог хоть на секунду принять тебя за мальчика.- И Петр обнял ее.
Либуша отвернула ворот рубахи, обнажив правое плечо, на котором синели следы Петровых пальцев:
- Смотри, что ты мне сделал!
Петр был в состоянии, отнюдь не располагающем к выдумыванию остроумных реплик, и потому он сказал коротко и просто:
- Мне очень жаль, Либуша! И стал легонько, нежно целовать эти синяки, каждый в отдельности.
- Я знаю, ты вовсе не такой изнеженный и осторожный малый, как я тебя дразнила,- прошептала Либуша.- Ты настоящий мужчина!
- Да, и это я сейчас докажу тебе.- Петр склонился к ее устам, но она увернулась.
- Не сейчас,- сказала она.- Сначала - последний глоток перед сном.Она подняла свой бокал.- За долгое перемирие между нами!
Не желая медлить, Петр залпом выпил вино. Либуша скользнула в кровать.
- Прежде всего убери эту дурацкую шпагу,- велела она вполголоса, зарывшись головой в пухлую подушку.
Он охотно исполнил приказание.
- Но теперь, Либуша, никакого колдовства! - вскричал он, подходя к ложу.
Однако колдовство все-таки свершилось, ибо едва Петр произнес эти слова, как ноги его подкосились, и потом уже ничего больше не было.
ДАМЫ И КОШКИ
Die Katzen hielt man ge Tiere, in welche sich am leichtesten ko
fur diejeni-die Hexen verwandein
(Кошки считались животными, в которых легче всего могли превращаться ведьмы). Б. Эмиль Кёниг, "Процессы ведьм", с. 585
Когда Петр очнулся, то увидел себя в заточении, причем не в обычной кутузке, в какие сажают бродяг, а в каменной камере, холодной и сырой, куда воздух поступал только через единственное окошко, вернее, просто отверстие под потолком, столь узкое, что даже малое дитя с трудом просунуло бы в него голову, да еще пересеченное железным прутом. А на подоконнике этого отверстия сидела кошка, рисуясь черным силуэтом в полосе лунного света, проникавшего в камеру, и вглядывалась во тьму узилища зелеными огоньками своих глаз. Ноги Петра были забиты в колодки, вернее, они торчали в выемках, выдолбленных в двух положенных друг на друга колодах; на руках его были оковы, соединенные короткой цепью, и он полулежал на полу, прислонясь спиной к стене. Влажные стены в белом свете луны казались мягкими и дрожащими словно студень. Петр, шевельнувшись, загремел цепью, и кошка спросила голосом Либуши:
- Ты проснулся, Петр?
- С грехом пополам,- ответил тот.
- Как ты себя чувствуешь?
- Голова болит, прямо разламывается. Ты где? Ибо, слишком смутно еще сознавая окружающее, он не понял, что это говорит кошка. Она же вместо ответа спрыгнула с подоконника - слышно было, как мягко стукнулись об пол ее лапки, и в тот же миг - Петр не в состоянии был подметить, когда свершилось превращение,- уже не кошка, а Либуша стояла перед ним, в том самом мужском костюме, в котором Петр впервые ее увидел.