Страница 12 из 12
- Если ты серьезно, - сказала Люсетта, проводя языком по губам и сужая потемневшие глаза, - тогда, мой душка, можешь сделать это прямо сейчас. Но если ты надо мной смеешься, значит, ты отвратительно злой Вандемонец.
- Оставь, Люсетта, оставь, это слово означает "маленький крест", вот и все, ведь ничего же больше? Какой-нибудь талисман? Ты только что упомянула о красном шпыньке или пешке. Что-то, что ты носишь или носила на шейной цепочке? Коралловый желудек, glanduella34 весталок Древнего Рима? Да что с тобой, голубка моя?
По-прежнему не отрывая от него пристального взгляда, она сказала:
- Что ж, воспользуюсь случаем, объясню, хотя это одна из "нежных башенок" нашей сестры, я думала, ты знаком с ее словарем.
- А, знаю, - воскликнул Ван (трепеща от злого сарказма, кипя от непонятного гнева, который он вымещал на рыжем козленочке отпущения, на наивной Люсетте, единственное преступление которой состояло в том, что ее переполняли призраки, слетевшие с других неисчислимых губ). - Конечно, теперь я вспомнил. То, что в единственном числе составляет позорное пятно, во множественном может стать священным знаком. Ты говоришь, разумеется, о стигмах между бровей целомудренных худосочных монашек, которых попы крестообразно мажут там и сям окунаемой в миро кистью.
- Нет, все много проще, - сказала терпеливая Люсетта. - Давай вернемся в библиотеку, где ты отыскал ту штучку, торчавшую в ящичке...
- "Z" значит Земский. Как я и думал, ты похожа на Долли, которая - еще в премиленьких панталончиках - держит в кулачке фламандскую гвоздику на библиотечном портрете, красующемся над ее экскретином.
- Нет-нет, - сказала Люсетта, - это посредственное полотно, осенявшее твой письменный стол, убралось в другой конец библиотечной, поближе к чулану, и застряло над книжным шкапом со стеклянными створками.
Будет ли конец этой муке? Не могу же я вскрыть письмо при ней и зачитать его во всеуслышанье, в поученье студентам. Я не владею искусством размерять свои вздохи.
- Как-то раз, в библиотечной, встав коленями на палевую подушку, что лежала на чиппендейловском кресле, придвинутом к овальному столику на львиных лапах...
[Описательная интонация укрепляет нас в мысли, что эта речь имеет эпистолярный источник. Изд.]
- ...я застряла в последнем туре "Флавиты", имея на руках шестерку Buchstaben. Напоминаю, мне было восемь лет, анатомии я не изучала, но старалась из последних сил не отставать от двух вундеркиндов. Ты, осмотрев мой желобок, окунул в него пальцы и начал быстро перебирать косточки, стоявшие в беспорядке, образуя что-то вроде ЛИКРОТ или РОТИКЛ, и Ада, заглянув через наши головы, утопила нас в вороных шелках, а когда ты закончил перестановку, она тоже чуть не кончила, si je puis le mettre comme ca (канадийский французский), и вы оба повалились на черный ковер в приступе необъяснимого веселья, так что я в конце концов тихо соорудила РОТИК, оставшись при единственном своем жалком инициале. Надеюсь, я достаточно тебя запутала, Ван, потому что la plus laide fille au monde peut do
- Пока цела эта машина.
- Гамлет, - отозвалась лучшая из студенток младшего преподавателя.
- Ну хорошо, хорошо, - ответил ее и его мучитель, - однако знаешь, медицински образованному игроку в английский "скрэббл" потребовались бы еще две буквы, чтобы соорудить, допустим, STIRCOIL, известную смазку для потных желез, или CITROILS, который конюшенные юноши втирают своим кобылкам.
- Прошу тебя, перестань, Вандемонец, - взмолилась она. - Прочти ее письмо и подай мне пальто.
Но он продолжал, и лицо его дергалось.
- Я изумлен! Я и помыслить не мог, что девица, чей род восходит к скандинавским королям, великим русским князьям и ирландским баронам, способна усвоить язык сточной канавы! Да, ты права, ты ведешь себя как кокотка, Люсетта.
В грустной задумчивости Люсетта сказала:
- Как отвергнутая кокотка, Ван.
- О моя душенька, - воскликнул Ван, внезапно раскаявшийся в своей черствой жестокости. - Умоляю, прости меня! Я больной человек. Четыре последних года меня терзает консангвинеоканцероформия - таинственная болезнь, описанная Кониглиетто. Не опускай на мою лапу своей прохладной ладошки - это может только приблизить твою и мою кончину. Продолжай свой рассказ.
- Итак, научив меня простым упражнениям для одной руки, в которых я могла практиковаться наедине с собою, жестокая Ада покинула меня. Хоть, правда, по временам мы все же делали это вместе то там, то сям - на ранчито каких-то знакомых, после приема гостей; в белом "Салуне", который она учила меня водить; в летящем по прериям спальном вагоне и в грустном, грустном Ардисе, где я провела одну ночь перед возвращением в Куинстон. Ах, я люблю ее руки, Ван, потому что на них такая же small birthmark (родинка), потому что пальцы их так длинны, потому что, в сущности говоря, это руки Вана, отраженные в уменьшающем зеркале, в ласкательной форме, in tender diminitive35 (разговор, как то нередко случалось, когда членам этой странной семьи - благороднейшей из семей Эстотии, славнейшей на Антитерре точнее, членам той ее ветви, что носит имя Винов-Земских - выпадали чувствительные минуты, пестрел английскими оборотами - особенность, недостаточно последовательно выдержанная в настоящей главе - читателя ждет неспокойная ночь).
- Она покинула меня, - продолжала Люсетта, причмокнув уголком рта и проведя равнодушной ладонью вверх-вниз по бледному, как ее тело, чулку. Да, она завела довольно печальный романчик с Джонни, молодой звездой из Фуэртевентуры, c'est dans la familie36, ее coeval (однолетком), внешне почти не отличимым от нее, более того, родившимся с нею в один год, в один день, в одно и то же мгновение...
Тут глупенькая Люсетта допустила промашку.
- А вот этого быть не может, - прервал ее смурый Ван, уже принявшийся раскачиваться из стороны в сторону со сжатыми кулаками и наморщенным челом (как хотелось бы кое-кому приложить смоченный в кипяченой воде Wattebaush словцо, которым бедный Рак обозначал ее влажные арпеджиации, - к спелому прыщу на его правом виске). - Этого просто не может быть. Никакой треклятый близнец не вправе похвастаться этим. Даже те, которых увидала Бриджитт, рисующаяся моему воображению смазливой девчушкой с пляшущим на торчащих сосцах пламенем свечи. Временной разрыв между рожденьем двойняшек, продолжал Ван голосом безумца, сдерживаемым столь образцово, что он казался сверхпедантичным, - редко составляет меньше четверти часа - время, потребное измотанной матке, чтобы передохнуть, полистав женский журнал, и оправиться, прежде чем она возобновит свои неаппетитные сжатия. В совсем уже редких случаях вагина просто-напросто продолжает автоматическую пальбу, и тогда доктору удается без особых хлопот вытянуть наружу второе отродье, про которое говорится при этом, будто оно появилось на свет, допустим, тремя минутами позже - династическая удача - двойная удача, приводящая весь Египет в неистовство - ее можно и должно считать более важной, чем финиш марафона. Однако живые твари, сколько б их ни было, никогда не рождаются a la queue-leu-leu. "Одновременные близнецы" - это терминологическое противоречие.
- Well, I don't know (ну уж не знаю), - пробормотала Люсетта (верным эхо воспроизводя в этой фразе жалобную интонацию матери, по видимости признающей свою ошибку и неосведомленность, но старающейся хотя бы отчасти - едва приметным кивком, скорей снисходительным, чем согласным, - притупить и принизить опровержительную реплику собеседника).
- Я только хотела сказать, - продолжала она, - что он был красивым испано-ирландским юношей, темноволосым и бледным, и многие принимали их за близнецов. Я ведь не назвала их двойняшками. Или "дройней".
"Дройней? Дройней? Кто так произносил это слово? Кто? Кто? A dripping ewes-dropper in a dream?37 Живы ль еще те сиротки?" Однако послушаем, что дальше скажет Люсетта.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.